Белая тишина

«Смотри, сынок, приглядывайся, как мы мозоли набиваем, — говорил отец. — Из кожи вылезу, но тебя сделаю грамотным, авось в люди выйдешь».

Когда Павлик закончил школу, отец купил ему первые в его жизни сапоги, черные брюки, рубашку с поясом. «Теперича тебе, сынок, надо работу подходящую найти», — сказал он. Старый Глотов не хотел, чтобы грамотный сын работал на ткацких фабриках. Так Павел стал работать в местной типографии, сперва учеником, потом наборщиком. Отец был доволен: как-никак сын не текстильщик, пошел по тропе грамотных людей. Старый наборщик Павел Петрович Буряк долго приглядывался к своему ученику, потом стал подсовывать кое-какую партийную литературу. Любивший читать Павел проглатывал эти книжонки, не задумываясь глубоко над содержанием. Когда он возвращал книжки, Павел Петрович устраивал настоящий экзамен и говорил: «Несерьезный ты человек, тезка. Здесь говорится о нас, о рабочем люде, как устроить им лучшую жизнь. А ты не понял. Помнишь всеобщую стачку зимой? Месяц бастовали рабочие. Почему бастовали, от сладкой жизни?» Однако к 1905 году двадцатилетний наборщик Павел Глотов стал вполне грамотным марксистом, страстным пропагандистом, членом РСДРП.

Павел Григорьевич выплыл на протоку, пересек ее и въехал в залив. Стая кряковых тяжело поднялась перед ним, сделала круг и подлетела к нему. Прогремел дуплет, и две утки плюхнулись на воду рядом с лодкой, третья упала в пожелтевшую траву. Павел Григорьевич подобрал уток. «Хорошо, дуплет — и три жирные крякушки», — подумал он самодовольно и вспомнил, как однажды Пиапон его похвалил на охоте: «Хорошо, Павел, ты стреляешь. Где учился так стрелять?»

— Учился не по уткам, правда, стрелять, по другим мишеням, — ответил Глотов.

А учился он стрелять в лесу на берегу той же речушки Уводь, стрелял из нагана, готовясь к великим схваткам. Но стрелять по нужным мишеням Павлу Григорьевичу не пришлось. В грозный 1905 год молодой наборщик набирал прокламации, призывы к рабочим. Когда в мае вспыхнула всеобщая стачка, рабочие его избрали в Совет уполномоченных. До сих пор при воспоминании о стачечных днях у Павла Григорьевича начинает быстрее биться сердце. Май — июль 1905 года — это молодость революционера Павла Глотова! Как член Совета уполномоченных, органа революционной власти, Павел Глотов, кроме своей основной работы наборщика, принимал активное участие в митингах, помогал рабочей милиции устанавливать порядок в городе. С каким вдохновением он набирал текст прокламации, где рабочие требовали восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, отмены штрафов, ликвидации фабричной полиции, свободы слова, печати, союзов! Прокламации эти сейчас же из-под машины, с невысохшей типографской краской попадали к бастующим, на митинги на берегу речки Талки.

Потом наступил день траура 3 июля, когда царские войска расстреляли рабочих, собравшихся на такой митинг.

После поражения стачки Павла Глотова судили и сослали в Сибирь, но он бежал, его поймали, вновь судили и сослали на Амур. Жил он сперва в маленьком русском поселении Тайсин, на берегу озера Болонь, потом разрешили ему проживать в Малмыже, а теперь он учитель в гольдском стойбище Нярги. Пять лет живет Павел Григорьевич на Амуре и пять лет изнывает от безделья. В глухом поселении Тайсин он занялся от скуки изучением природы Амура, увлекся и теперь продолжает заниматься. В Малмыже встретился с ссыльными меньшевиками, которые тоже изнывали от безделья.

— Мы здесь можем с вами союз заключить, товарищ Глотов, — при первой же встрече заявили они. — Нам тут не делить сферы влияния на массы. Здесь пропагандистская деятельность — абсурд, никто вас не станет слушать. Вы будете, конечно, им землю обещать безвозмездно, а им она не требуется — у них земли сколько хочешь, только корчуй тайгу. К солдатам в гарнизон хотите проникнуть? Безнадежно. Так что нам здесь тихо и мирно жить с вами.

Год назад приехал новый ссыльный большевик Иван Гаврилович Курков. Он рассказал, что революция наращивает силы, что Ленские события, о которых знали уже в Малмыже, всколыхнули всю Россию, а мировая война еще больше взволновала народ. Он сообщил, что Ленин и большевики выдвинули лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую. Иван Гаврилович, истосковавшийся по подпольной работе, знакомился с крестьянами, с солдатами малмыжского гарнизона, приходившими в Малмыж в увольнение, подружился со многими. Он словно разбудил от долгого сна Павла Григорьевича, заразил его своим энтузиазмом.

— Нет, все же это не та деятельность! Нет, не та, — говорил Иван Гаврилович, недовольный самим собой. — Сейчас партии дорог каждый человек, а мы тут прозябаем. Крестьян малмыжских может всколыхнуть только бомба, взорвавшаяся возле их дома. Пропаганду здесь можно вести только среди солдат, но это меня не удовлетворяет, я привык работать среди рабочих, я сам рабочий. Нет, я все же сбегу. У тебя есть родные? Померли? Не знаешь? У меня тоже нет, нет даже любимой, для революционера любовь только помеха. Я, Павел Григорьевич, сбегу, а ты оставайся, ты здесь свой человек, продолжай работу. Крестьяне здешние скоро тоже поймут, что такое война, у них сыновья, братья в армии находятся, попадут они на фронт, тогда раскроются и у них глаза.

Среди солдат у Ивана Гавриловича было уже человек десять единомышленников, которые вели пропаганду в самом гарнизоне.

— Молодцы ребята, просто молодцы, — хвалил их Курков при последней встрече с Павлом Григорьевичем, — такую развернули деятельность — просто ай да ну! Здесь ведь солдаты большинство из амурских крестьян, им трудно растолковать что-либо, они сыты, обуты и одеты, не то что крестьяне на Руси. Но когда идет разговор о войне, они не остаются равнодушными, особенно, когда этот разговор ведет его же брат солдат. Задают сотни вопросов, некоторые вступают в спор.

Потом Курков спросил, есть ли среди гольдов толковые люди, которые могли бы нести в свой народ правду большевиков.

— Это очень важно, Павел Григорьевич, — продолжал Курков. — Я об этом не задумывался раньше. Здесь понял, как важно, чтобы все народы, населяющие Россию, узнали нашу правду. Мы, Павел Григорьевич, стоим за превращение империалистической войны в гражданскую, следовательно, гражданская война охватит всю Россию, может она начаться и здесь, на Амуре. Так на чьей стороне будут гольды?

Вспомнив этот разговор, Павел Григорьевич смущенно улыбнулся, как и тогда хлопнул себя по коленям и подумал:

«Ты, Павел Глотов, или состарился, или окостенел, оброс толстой кожей в этой дыре. Молодец, Иван Гаврилович, вот что значит молодость и революционное горение! Ты все горишь, друг, а я было потух здесь. Но от борьбы я не отказался, только размагнитился или отсырел в долгой ссылке».

— Для боя всегда есть время и место, дорогой Глотов, — сказал вслух Павел Григорьевич, направляя лодку к узкой протоке.

Проехав метров сто, он пристал, вышел на берег и огляделся. Здесь недалеко находилось небольшое озеро, простреливаемое из одного берега до другого. Павел Григорьевич любил это озеро и часто просиживал на его берегу, поджидая уток. С озера доносилось крякание уток. Глотов сделал с десяток шагов полусогнувшись и пополз, как заправский охотник. Озеро было совсем близко, когда он услышал гоготание гусей. Поднял голову — прямо на него низко летела небольшая стая гусей. Все ближе и ближе. Минуту только раздумывал Глотов, когда стая подлетела совсем близко, он поднялся по весь рост, закричал, гуси испуганно загоготали, забили крыльями на одном месте, пытаясь подняться выше. Павел Григорьевич выстрелил в сбившуюся кучу дуплетом, два гуся камнем свалились на землю, два подранка, широко расправив крылья, спланировали в озеро.

— Удачно, удачно, — похвалил себя Павел Григорьевич. — Будут у тебя на зиму гуси. Это же последние гуси, понимаешь!

Глотов добил обоих подранков, подобрал двух подбитых и выехал домой.

…Утром он проснулся, как всегда, свежий, бодрый. Вышел из фанзы — на улице холодина, в ведре вода застыла стеклом. День обещал быть пасмурным, ветреным: на небе застыли серые облака, будто волны амурские.