Тихий гром. Книга четвертая

Очень хотелось верить казакам в гарантию нового окружного правления, оттого и верили безоглядно, полагая, что никому и никогда не уступят своих привилегий.

А у самого Дутова деньги водились в достатке, но не было военного обмундирования, чтобы одеть новобранцев запасного полка. Заборы в Троицке заклеивались все новыми и новыми приказами начальника гарнизона. В сентябре появился приказ, строго запрещавший «ношение военной форменной одежды лицам, не принадлежавшим к составу армии». «Шинели, суконные рубахи, шаровары, фуражки казенных образцов» предписывалось «сдать в пятидневный срок». А «за сокрытие вещей государственной важности» начальник гарнизона грозился привлекать к суровой ответственности.

Но и такие строгости не помогали обзавестись обмундированием. Сукна же хватило лишь для того, чтобы сшить всем новобранцам новенькие погоны, да пришить-то их не к чему оказалось. От дезертирства и тифа полк таял на глазах.

Военно-следственная комиссия в своих объявлениях предлагала гражданам города и уезда сообщать «дополнительные сведения» обо всех «арестованных красноармейцах, красногвардейцах и лицах, задержанных с оружием в руках». А на Меновой двор и в тюрьму партиями доставляли вовсе не красноармейцев, не красногвардейцев, а лиц, никогда не державших оружие, замеченных в непокорности властям.

Военно-следственная комиссия работала неусыпно, днем и ночью, захватывая все новые и новые жертвы, уничтожая их десятками и сотнями.

В хутор въехали поздно вечером. У Мирона Рослова светился еще огонек. Не спали там, стало быть. Черное небо ярко вызвездило, видать, на заморозок. Столкнув с себя рогожу и выбравшись из-под попоны, Степка выпрыгнул из телеги.

— Спасибо, дядь Гаврил, — сказал он. — Выручил ты меня.

— Чего уж там, выручил, — глубокомысленно возразил Гаврюха. — Може, выручил, а може, на грех навел.

— Да ведь все равно бы удрал я, хоть пешком.

— Живи, стал быть, украдкой, коль сумеешь. Эт ведь все равно, что под петлей ходить постоянно да гнуться, чтоб, не накинули ее… Но-о! — шевельнул он лошадь и поехал домой.

Калитка оказалась не заперта на засов. Прошагал Степка в избу и, выйдя из потемок под полатями, возгласил:

— Здравствуйте! Вот я и отслужился.

— Отслужился, сынок! — легковерно обрадовалась Марфа. — Вот и слава богу. Будешь дома жить, как все.

— А как отслужился? — без радости в голосе спросил отец.

— Тифом сперва захворал, у баушки Ефимьи отлежался да и удрал совсем.

— Не бывало у нас в роду таких беженцев, — закряхтел в своем углу дед. — Ну, да теперь, знать, время такое.

— Да я, кажись, не один, — словно бы оправдываясь, добавил Степка.

— А кто еще из наших? — Мирон даже с лавки приподнялся, ожидая ответа.

— Яшка Шлыков и Колька Кестеров из роты исчезли, пока я хворал.

— Ну, Шлыков-то понятно, — заключил Мирон, — а вот с Колькой чего сделает отец? Либо прибьет его Иван Федорович до смерти, либо живого властям отдаст…

— Чего ж ты стоишь-то одетый! — опомнилась мать. — Раздевайся да садись. Домой ведь пришел.

— Да мне бы… того, — стушевался Степка. — В баньку бы добежать, хоть в холодную… У нас там на нарах постели-то не было, а зверье это прямо по голым доскам шастало.

— Тогда я сичас водички согрею в бане. Чего ж ты хворый да холодной водой мыться станешь. А всю эту одежу там оставь, прожарю я ее.

— Ну, а я до Яшки поколь добегу, — приободрился Степка, — узнаю про его. А Вера-то дома?

— Где ж ей быть? Спят все наши девки, — ответила мать. — Ты бежи да не засиживайся там.

— На глаза никому не попадайся! — крикнул вдогонку отец.

На улице было пустынно, и чернота непроглядная. Степка и сам понимал, что лишние встречи вредны ему. Добежал до Шлыковых — огонька у них нет. Спят, наверно. Как же быть? Подошел к низкому оконцу, тихонько стукнул в перекрестие рамы, подождал.

— Кто тама? — донеслось изнутри. Даже не понял, чей это голос.

— Я, Степка! — громко зашептал он, сгибаясь вдвое, чтобы показаться в окно.

— Иди во двор, — будто бы Яшкин голос ответил.

Встретились они во дворе.

— Здоров, Яшка! — обрадовался встрече Степка. — Не спится? Небось, каждую мышку слышишь?

— Выспался-то я еще вчерась. А ухо держать востро приходится. Шаги твои услышал издали. Земля-то подмерзла сверху, здорово гремит.

— А Колька?

— На Попову заимку сразу подался.

— Ну, там ему лучше будет… Я ведь не только справиться об вас заскочил. Ежели сыщики в хутор нагрянут, бежать лучше всего в сторону Зеленой. Там, в случае чего, и переночевать можно у Гребенковых, у тестя моего. Ты ведь знаешь, где они живут-то?

— Знаю, — вяло отозвался Яшка. — Да пока снегу-то нет в степе, возле любой скирды либо у стога переждать их можно… Приладимся, я думаю, со временем, не горюй!

— Ну, будь здоров! Побежал я.

Новое Временное всероссийское правительство, или так называемая Уфимская директория, едва успев народиться в конце сентября, через десять дней вынуждена была бежать из Уфы в Омск. Войска Восточного фронта Красной Армии, в тяжелейших условиях развивая наступление, 7 октября освободили Самару и продолжали с боями продвигаться на восток.

В ночь на 18 ноября члены Уфимской директории в Омске были арестованы, а единовластным Верховным правителем России провозглашен адмирал Колчак. Части Чехословацкого корпуса, не получая пополнения, все больше ослабевали и теряли активность. Оставалась главная надежда на казачество. К этому и призывала телеграмма, посланная из штаба Колчака «всем начальствующим лицам». В ней говорилось:

Большинство казачьих атаманов признали власть Колчака немедленно и безоговорочно, хотя и не все. Заартачился дальневосточный атаман Семенов, не желая подчиниться адмиралу. Ему хотелось видеть во главе правительства кого-нибудь из казачьих атаманов и правителей, хотя бы того же Дутова. За это своеволие отчитал его атаман Дутов в телеграмме, отправленной 1 декабря 1918 года: