Байкал - море священное

— О, боги, что же вы?! — в смятении прошептала старуха и упала на горячий земляной пол… Еще минуту-другую она пребывала в этом смятении, а потом сделалось холодно и зябко, и уже ничего не помнилось, тишина мертвая надавила на уши, на тощую, уже и слабо не вздымающуюся грудь.

— Я ухожу, ухожу… О, боги!

25

С утра Бальжийпин ходил в степь, грустно стало в одиноко стоящей на окраине улуса юрте, где жил все эти дни после того, как ушел от старухи. Хозяева умерли еще в прошлом году, и люди в улусе решили, что ему лучше будет скрываться здесь, никто лишний раз не потревожит, а пронырливые хувараки едва ли возьмут в ум, что Бальжийпин прячется в родном улусе, почти не встречаясь ни с кем, разве что с теми, кто потемну приносит ему молоко или тарак.

Бальжийпин долго не хотел перебираться в эту юрту, но люди настояли, говоря, что хувараки нынче сделались и вовсе злыми, так и рыщут по улусам, так и рыщут…

О, это окаянное одиночество! Как же оно томительно и тревожно! Да, да, тревожно… Все время кажется, что понапрасну теряется время, которого, наверное, осталось не так много: как пи прячься от зорких глаз хувараков, все равно сыщут, он не сомневается. Противно прятаться, когда знаешь, что в соседнем улусе мор напал на людей, а в жилище охотника у дальнего гольца уже давно ждут его: дети рождаются слабые и, что ни год, помирают. Обещал помочь, по так и не пришел… Однажды совсем было собрался, но непонятно каким образом прослышали об этом в улусе и не отпустили.

Верно что, следят за ним строго, и не чужие глаза, свои, молодые и старые, у кого выпадет редкая свободная минута, словно бы нечаянно вдруг окажутся возле его юрты, и, приметив, что он смотрит на них из окошка, отвернутся и начнут со вниманием разглядывать что-то… Не так-то просто провести их. И все же с утра удалось сходить в степь. Впрочем, кажется, и тогда кто-то следовал за ним на приличном отдалении. А в степи, обожженной морозом, было привольно и дышалось легко, ходил и блаженствовал, он там пробыл долго, благо никто не тревожил, а потом случилось что-то со степью и с небом: налетел шальной ветер, да не тот, что, набедокурив, пропадает, сильный и яростный, разворошил степь, растолкал, небо над головою сделал черным и непроглядным. И тут Бальжийпин услышал чей-то стон, а чуть погодя увидел старуху, она была вся в белом, как и снежная круговерть, что неожиданно пала на землю. Старуха смотрела на него, и в глазах стыла боль, кажется, хотела сказать о чем-то и не могла, смерть стояла у нее за спиною.

На какое-то мгновение, словно бы смутившись, Бальжийпин опустил голову, а когда поднял ее, старухи уже не было, по-прежнему бушевала снежная буря, оглянулся, но так и не понял, в какой стороне остался улус, и уж хотел опуститься на землю и переждать, когда кто-то дотронулся до плеча и сказал:

— Пошли…

Тьма была черна и непроглядна, и он не сразу увидел человека, а когда увидел, узнал в нем Сафьяна Крашенинникова. Спросил с удивлением:

— Ты что здесь делаешь?

— Да вот брел по степи, и вдруг эта чертова кутерьма налетела. Закружила… Но скоро, думаю, спадет. Глянь-ка, над гольцом светлеет уж…

Бальжийпин посмотрел в ту сторону, куда показывал Сафьян: и впрямь, светлеет… Но что это?.. Тень какая-то на полоске, разглядишь ее сразу, и не холодная, живая и трепетная, старухина тень. Спросил у Сафьяна, видит ли он эту тень, и тот ответил, что ничего не видит, никакой тени там нету, и полоска светла и незапятнана. Странно, подумал, но тут же решил, что случилось что-то с его давней знакомой, умерла, видать. Она, наверное, хочет, чтобы он пришел. Помедлив, Бальжийпин заговорил о старухе, и Сафьян внимательно слушал, и волнение, которое испытывал, по мере того как говорил, делалось меньше, а под конец и вовсе растаяло, остались грусть и жалость к старухе. Он сказал все, что знал о давней знакомой: и про мужа ее, принявшего смерть на огне, и про душевные муки старого человека…

— У каждого своя беда и боль тоже своя, — вздыхая, сказал Сафьян. — Однако ж никто не земле не живет, поди, сам по себе, все мы связаны какими-то нитями, вроде б и слабые нити, а не рвутся. Один подле другого, так и маемся. Вот вроде бы мало что знал я про старуху, а нынче думаю: все, что ты рассказал про нее, мне уж известно, и я встречался с нею раньше, и не один раз, и не два, как было на самом деле, а много больше, токо запамятовал нынче про это, — вздохнул. — Так ты говоришь, старуха померла? А может, нет?

— Померла. Я знаю, — убежденно сказал Бальжийпин, и сам удивился своей убежденности, которая была уж слишком упряма и не грела, привык оставлять людям хоть малую надежду, но теперь поступил по-другому. Странно, что поступил так. Впрочем, это шло как бы помимо его воли, а согласно другой воле, которая была сильнее его собственной. К тому же словно бы что-то толкало в спину и говорило: «Иди, иди… Чего же ты медлишь?..» Бальжийпин не был суеверен в том смысле, в каком отличались суеверием люди в степи. Какие-то мало что значащие приметы он или старался не замечать, или тут же забывал про них. Но нынче не мог, что-то мешало сделать так, мысленно видел образ старухи, которая исчезла с полоски света, впрочем, и сама полоска тоже исчезла… Кутерьма снежная отбуйсгвовала, отгуляла, стало тихо и ясно, и снежные завалы поискривали нехлопотно и незлобиво, и нельзя было сыскать и малой подробности, которая бы сказала, что недавно в степи шально и бездумно мела метель.

— Пошли, — сказал Бальжийпин.

Сафьян хотел спросить: «Куда?..»— но в последнюю минуту передумал, в лице у Бальжийпина была скорбь — не углядишь ее сразу, — лучи света играли на смуглом лице, с одной стороны осветят, с другой, причудливые, легкие, веяло от них легкомыслием. Однако ж стоило приблизиться к улусу, в котором Крашенинников был не далее как на прошлой неделе, так и увидел, когда очутились в тени низких, обшитых облезлыми шкурами юрт, скорбь в лице у белого монаха, и жалко его сделалось, захотелось помочь, только не знал: надо ли помочь, будет ли принята помощь? У бурят и тогда молчат, когда на душе нестерпимо больно и кажется, вот-вот поломает человека боль. Не любят, когда пристают с расспросами, и обычного сочувствия, знает Сафьян, тоже не любят. И он не спросил, отчего Бальжийпин не в себе, а сказал, когда зашли в отдаленную, низкую юрту:

— Друг у меня потерялся, когда случилась драчка на «железке». Скорее, солдаты железнодорожного батальона убили его, а потом забросали землею. А может, токо поранили и теперь он хоронится в тайге?..

Помедлив, Сафьян начал рассказывать про своего друга, которого он один в артели, может статься, и понимал, про его отчаянность и удаль, что скорее не были такими, когда лишь одну необузданность и разглядишь, а являли собою что-то другое от потерянности ли в большом и недобром мире, от тоски ли печали по ладной жизни.

А когда он замолчал, Бальжийпин сказал:

— Надо идти.

— Да, конечно…

С того момента, когда задумал уйти, Бальжийпин понял, что старуха догадывается об этом. Нет, она ничего не говорила, но по каким-то, подчас мало что значащим деталям, все чувствуя обостренно и болезненно, понял, что так и есть. И хотел бы сказать: пускай его уход недолго мучает ее, но не сказал, наверное, было трудно смотреть в старухино лицо, которое сделалось и вовсе черным, в глаза ее, уже и тогда словно бы лишенные, причем насильственно, жизненной силы. Он в первый раз подумал о насилии, когда старуха посреди ночи поднялась и ушла, он слышал, как она бессвязно бормотала что-то, но не разобрал ни слова, а только почувствовал, что из юрты ее гонит душевная боль. Старуха пришла утром и была слаба и едва доплелась до женской половины юрты. Он тогда спросил: куда же она ходила?.. И тут его осенило, понял — куда:.. Конечно же, следуя старому восточному обычаю, хотела проститься со всем сущим на земле и потому, пересиливая слабость в теле, вышла из юрты. Она не могла поступить по-другому, поступить по-другому — значило отойти от законов, по которым жили и умирали ее предки. Не надо было напрягать воображение, чтобы понять муки старухи и связать со всем, что намеревался сделать. Уже давно между этими людьми установилось какое-то удивительное, едва ли возможное в ином месте взаимопонимание, им не нужно было много говорить, чтобы понять друг друга, это шло словно бы помимо их воли, мощное и раскидистое, как старое дерево, которое испытало немало, прежде чем приблизилось к ощущению гармонии мира, и теперь стоит, успокоенное, и берет длинными гибкими корнями надобную влагу из земли, а ветками тянется к небу и тут тоже берет свое… Так й стоит, прияв себя как часть несуетного мира, но отними у него землю иль небо, иль то и другое сразу, умрет сейчас же…