Родина

Алексей Никонович только беспомощно развел руками чувствуя, как жалкая улыбочка дергает его губы.

«Нет, этот ничего не забудет, у него каждое лыко в строку! — подумал Тербенев. — А наш уважаемый директор просто по-свински ведет себя по отношению ко мне. Небось, когда меня заместителем выдвигал, какие разговоры вел: «Конечно, пока освоишься, Алексей, будем тебе по-отцовски помогать». А сейчас сидит, молчит, как истукан… вот тебе и «по-отцовски»!

На совещании и другим досталось за разного рода «зевки» и недоделки, но Алексею Никоновичу от этого не стало легче. Обида на Пластунова и на директора все сильнее разгоралась в нем. Уже ничего не слыша и не понимая, он тоскливо, как в плену, томился на своем месте около директорского стола и жаждал только одного: скорее, скорее бы все кончилось!

После заседания он догнал директора и пошел с ним рядом. Пермяков шагал широко и быстро, нимало не заботясь о том, может ли итти с ним в ногу человек среднего роста.

«Вымахнет же этакий верзила!» — злобился про себя Тербенев, стараясь поспеть за директором.

— Удивительно мне, Михаил Васильич, очень удивительно видеть ваше теперешнее отношение ко мне, — торопливо говорил Тербенев. — Я ждал, Михаил Васильич, что вы меня хоть чем-то поддержите, а то ведь я остался совершенно в одиночестве.

Директор продолжал молчать.

— Я работаю как умею. Я еще молод. Мне обещали помогать, а между тем…

— И помоложе тебя люди есть! — усмехнулся директор, кивая вслед двум подросткам в замасленных комбинезонах. — Два года назад этот народец ходил в школу, а теперь мы их к станкам поставили. И с них, сам знаешь, всерьез спрашиваем. А ты прибедняешься!

Поднявшись по лестнице и открыв дверь своей квартиры, Тербенев вспомнил неприятную историю с ключом от квартиры художника Ракитного.

«Вот еще не было печали! — и он скрипнул зубами от досады. — Придется найти этот проклятый ключ!..»

Ключ от квартиры художника Ракитного передал Игорю Артем Сбоев.

— На, получай свою драгоценность. Пришлось Алексею Никонычу попотеть, а ключ все-таки найти. Зато урок: в другой раз не станет терять.

Под вечер оба Игоря подошли к небольшому рубленому дому художника Ракитного.

Едва вошли они в полутемную переднюю, как услышали из-за наглухо запертых дверей комнаты чей-то звучный спокойный голос.

— Кто это там? — прошептал пораженный севастополец.

— Да это радио! — засмеялся Чувилев и с силой дернул дверь к себе.

Из пропыленного, висящего на стене черного диска звучно раздавался знакомый баритональный бас диктора:

— «В течение 31 июля наши войска вели бои в районах Клетская, Цымлянская, южнее и юго-восточнее Батайска…»

— Это Ракитный уезжал и забыл радио выключить! — прошептал Игорь Семенов. — Чудно́: слушать было некому, а радио работало себе да обо всем рассказывало!

— Игорь! — обратился к товарищу Чувилев, спеша отвлечь его от тяжелой сводки. — Давай наведем здесь порядок, а?

Друзья распахнули окна и двери, радуясь посвистыванию сквознячков, золотым пятнам солнца, звукам людских голосов и тарахтению машин, доносящимся с заводского шоссе.

Не жалея сил, они принялись мести и отовсюду выбивать слежавшуюся пыль. Оба то и дело чихали, валились от смеха на широкую тахту в мастерской, потом принимались выбивать из нее пыль, опять чихали и опять хохотали. В пустой мастерской, на большом шкафу, лежали крепко перевязанные папки.

— Это все картины Петровича, — важно пояснил севастополец.

Поставив стул на стул, он полез с тряпкой и смахнул тучу пыли.

— Ой, я пропылился до самого желудка! — спрыгнув на пол, заявил он.

— Давай устроим себе ванну!

— Дело!

В сарайчике друзья обнаружили запас дров, сухих, как порох. Дрова щелкали и стреляли на весь дом — и это было смешно и необычайно. В ванне друзья мылись, как в речке, толкались, брызгались и хохотали на весь дом, словно опьяненные движением и звуками жизни, которая по их воле вернулась в эти заброшенные стены. Распаренные, с мокрыми, взъерошенными, как иглы, волосами, друзья наконец уселись за стол. В буфете они обнаружили сахарный песок в вазочке и окаменелое печенье. Но сразу приняться за чаепитие не могли, — невозможно было не посмеяться вдоволь над собственным смешным видом: облачившись в полосатые пижамы художника, подростки почувствовали себя как на спектакле. Трудная заводская жизнь и все, что произошло сними, вдруг отступило, ушло из памяти, — осталась только ребячья беспечность и чувство подмывающей, как теплая вода, необычайной полноты жизни, как это бывало в детстве, когда не знаешь даже толком, почему ты так рад и счастлив.

— А хорошо здесь, у нашего Иннокентия Петровича, — мечтательно сказал Семенов, грызя печенье. — Слушай, Игорь, давай здесь жить!

— Здесь жить? — переспросил Чувилев: предложение застало его врасплох. — Погоди… А зачем нам здесь жить?

— Ну вот! Здесь же лучше, сам видишь.

— Лучше-то оно лучше, кто спорит.

Чувилев задумчиво оглядел комнату, посмотрел вверх, на матовые тюльпаны люстры, и покачал головой.

— Нет, здесь бы я жить не стал. Мне с тобой, значит, будет хорошо, удобно, а другие наши товарищи? Ведь разрешения нет у нас эту квартиру в общежитие обратить. Значит, и говорить нечего.

— Действительно… — смутился Семенов. — Это я не подумавши сказал.

Оба вдруг замолчали.

Переодеваясь, Чувилев говорил озабоченно:

— Сам видишь, никак нельзя в тяжелое время товарищей оставлять. Все-таки мы с тобой покрепче других, как ты считаешь?

— Ну, еще бы! — почему-то густым, низким голосом отозвался севастополец. — Здесь мы, конечно, жить не будем, а вот наведываться иногда…

— Это можно. Давай закроем окна.

Заперев квартиру, севастополец удовлетворенно похлопал себя по карману.

— Ключ теперь у нас! Когда наш Иннокентий Петрович вернется, дома у него все будет в полном порядке!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ШКОЛА ДЫХАНИЯ

Робость Василия Зятьева перед печью и сердила и тревожила Нечпорука. Наблюдая за этим неуклюжим и сильным парнем с его хмуро-задумчивыми глазами, сталевар все больше убеждался в том, что Зятьев еще не «развернулся» и что его еще «не встряхнуло».

— Не могу я на такую картину спокойно смотреть! — говорил Нечпорук в то утро Зятьеву. — Ты, хлопче, до понимания дела еще не дошел, оттого и на душе у тебя сумно. Ты знаешь, шо це таке — танковую сталь варить? Эт-то, брат, целая наука! Ученые люди в институтах и лабораториях вырабатывают для нас, заводских людей, разные марки стали. Вот я получаю в руки рецепт марки стали, который мне наука дала… но, думаешь, это все?.. В институте — это одна песня, а у меня в печи уже другая песня начинается: живую-то сталь ведь я даю, сталевар Нечпорук! Ведь без мастерства да без разума загублю я тот рецепт! А ежели я мастер своего дела, я дам этому рецепту жизнь! Вот она, эта сталь, у меня в руках… во!

Нечпорук потряс крепко сжатыми кулаками.

— Эге, хлопче милый, не только профессорам, но и нам, заводским мастерам, думать надо, наблюдать за ней, нрав ее изучать, рассчитывать, как она себя поведет. Учти, что сталь трусов не любит! А ну, подними заслонку. А, уже бушевать начинает! Ну, есть у тебя охота такой вот штукой владеть?

— Есть охота, — улыбнулся Зятьев. Ему вдруг захотелось так же гордо и свободно стоять перед печью, как Нечпорук, и ничего не бояться. — Есть охота у меня, — повторил он и еще шире улыбнулся.

В эту минуту Нечпорука вызвали к начальнику цеха.

— Следи за печью, Зятьев. Я, наверное, скорехонько вернусь. Но если задержусь, пошлю за подменой.

В кабинете начальника цеха Нечпорука встретил Ланских. От его свежевыбритого лица несло парикмахерскими ароматами, серый костюм, белоснежная рубашка в синюю полоску, слегка встопорщенный шелковый галстук — все выглядело празднично, опрятно.

— Эге! С чего ты вырядился, Сергей Николаич, на будни глядя? — удивился Нечпорук.