Нет ничего дороже<br />(Рассказы)

Солнце стояло в зените, когда Левашов вернулся на стёжку. Иван Лукьянович успел отрыть на лугу четыре окопа, но не было заметно, что он основательно потрудился. Зеркалов отрыл два окопа и ушёл в кузницу.

Левашов решил без нужды не рисковать, если отверстие для чеки забито землёй или головка взрывателя не вывинчивается. В этом случае он спрячется в окопе и с силой дёрнет оттуда за трос, привязанный к ручке мины.

Первую мину он выдернул бесшумно, она была без сюрпризов, вторую — так же, а в третий раз раздался взрыв, неожиданно сильный даже для самого Левашова. Он не успел как следует пригнуться в окопе и его порядком оглушило.

Земля опала, кислый дым минного пороха разошёлся, коричневая пыль осела на влажной траве, но Иван Лукьянович и мальчики, наблюдавшие издали, не увидели Левашова.

— Дяденьку убило! — не выдержал Санька и заревел.

Иван Лукьянович стоял молча, нахмурив брови, могучие руки его бессильно лежали на ручке лопаты.

— Чего ревёшь, как девчонка, — прикрикнул Павел Ильич. — Губы у него дрожали. — А может…

— Живой! Живой наш сапёр! — крикнул Иван Лукьянович и замахал в воздухе лопатой, легко, как палкой. — Всё в порядке!

На какую-то долю секунды высокий Иван Лукьянович увидел Левашова раньше других. Тот поднялся в окопе и принялся трясти головой, склоняя её то на одно плечо, то на другое, — так делают, когда в уши наливается вода.

Трос разметало взрывом, и его снова пришлось наращивать.

Взрыв следовал за взрывом, потрясённая земля и всё живое испуганно внимали им.

Трава отшатнулась от свежих воронок, припала к земле, легла плашмя, не в силах выпрямить стебли.

Сквозь щели в бревенчатых потолках землянок и блиндажей осыпался песок.

Дед Анисим то и дело крестился, сидя в своей привычной позе — свесив ноги, опершись жилистыми руками о край печи, будто собираясь спрыгнуть.

Дребезжали в избах вновь вставленные стёкла.

На тонкой ножке подпрыгивал глобус, стоящий на шкафу в школе.

Взрывной волной выплеснуло дождевые капли, блестевшие в лиловых чашечках цветов на могиле Скорнякова, и стебли их облегчённо выпрямились, избавленные от непосильной тяжести.

Коровы на дальней леской поляне в удивлении переставали жевать и подымали головы, прислушиваясь.

Деревенские псы, поджав хвосты, попрятались кто куда, и только щенята тявкали на улице с безмятежным любопытством: «Откуда такой гром?»

Сторожиха, дремавшая у амбара с зерном, всполошилась, и, как она потом рассказывала, «заняла оборону» — взяла в руки древнюю берданку, которую за негодностью бросили ещё партизаны.

В тот час для людей, для животных, для растений этих мест прогрохотало и отгремело напоследок оглушительное эхо войны.

— Шабаш! — сказал Иван Лукьянович, опершись на ручку лопаты, как на посох. — Теперь и земля наша отвоевалась. Полная демобилизация!

Встревоженные или подгоняемые любопытством люди спешили из деревни на луг. Прискакал верховой из Малых Нитяжей. Шумной ватагой бежали наперегонки ребятишки. Какие-то сорванцы собрались перешагнуть через колючую изгородь, но Павел Ильич строго на них прикрикнул. Он держался так, будто он один, и даже лучше Левашова, знал, какая мина взорвётся, если её потянуть тросом, а какая — нет.

Обезвреженные мины Левашов уложил на дне углублённой воронки.

— Зарыли глубже всякого клада, — сказал Иван Лукьянович, разравнивая землю. — Боюсь только, не пришлось бы эти мины обратно выкапывать.

Левашов вопросительно поднял брови.

— А как же! — широко улыбнулся Иван Лукьянович. — Приедет какая-нибудь комиссия и прикажет взять мины на переучёт. Вот и придётся опять лопату доставать. Только я ведь хитрый! Возьму и забуду, где этот клад спрятали…

Левашов громко и долго смеялся. Шутка Ивана Лукьяновича казалась ему сейчас самой остроумной. Весело и легко перепрыгнул Левашов через ненужную теперь колючую изгородь.

Первой он увидел на стёжке Елену Клементьевну. Она была в голубой косынке, в белом платье, плотно облегавшем тело, в голубых носках, оттенявших загорелые ноги, и в белых спортивных тапочках.

Елена Клементьевна подбежала и порывисто схватила Левашова за руку:

— Если бы вы только знали, как я…

Ей неудержимо захотелось сказать Левашову что-нибудь очень ласковое, нежное…

Он стоял перед ней пропахший минным порохом и сырой землёй, с опущенными руками, устало лежащими по швам, с задымленным лицом, которое освещали улыбающиеся глаза.

Елена Клементьевна протянула ему смятый платочек, который теребила в руках. Он вытер копоть со лба и потемневших висков, стал развёртывать платочек, желая вытереть шею, и увидел, что тот разорван.

Левашов посмотрел с вопрошающим лукавством. Елена Клементьевна покраснела, а увидев, что Левашов заметил смущение, нагнулась и сорвала травинку.

— Что это за трава? — притворился он заинтересованным.

— Мятлик, — ответила она, покусывая травинку и не подымая головы. — А вот лисий хвост. Вот мурава. А вот та коричневая метёлка — конский щавель.

— Придётся здесь и ботаникой заняться…

— Я же вам говорила, что Нитяжи — плохой курорт. A вы еще спорили.

— И сейчас готов спорить. Один воздух чего стоит!

И он глубоко, всей грудью вдохнул воздух, настоенный на травах и цветах.

— А утром ушли, не попрощавшись, — Елена Клементьевна погрозила пальцем.

— Я больше не буду, — сказал он тоном провинившегося ученика.

— Мне пожелали доброго утра, а сами тайком сюда. Не стыдно? И почему-то спали без простыни. Никитишна всё рассказала.

— Они простыню свою на флажки разорвали, — не вытерпел Санька, стоявший в стороне.

Павел Ильич дёрнул его за штанину, и тот замолк.

Левашов стоял, зажав в руке изорванный платок, и смотрел на луг, весь в свежих воронках.

Вскоре появился и дед Анисим. Перекрестившись, он тоже перелез, цепляясь штанами, через колючую изгородь и пошёл по лугу, пугливо обходя свежие воронки.

— Смелей шагай, дедушка, не бойся, — крикнул ему Левашов.

— А вдруг она во второй раз взорвётся?

— Это ей не полагается.

— Дело-то давнее! А вдруг она забыла, сколько раз ей полагается взрываться? Понадеешься на неё и как раз на смерть свою наступишь.

— Неохота умирать-то?

— Неохота, внучек. Если за мной смерть не придёт, сам вовек не умру, а тем более сегодня, в праздник.

— Праздник?

— А как же! Третий Спас сегодня. Первый Спас — медовый, второй — яблочный, а сегодня — хлебный. Пришла пора свежего хлебушка попробовать… Но праздник — праздником, а если общество нуждается, могу и поработать.

— Вот и хорошо, — сказал подошедший Иван Лукьянович; он и хмурился и улыбался. — Нам твоя помощь, дед Анисим, даже очень требуется. Назначаю тебя старшим по уборке колючей проволоки. В заместители даю Павла Ильича. Не хочу сюда баб впутывать, — дело мужское.

Павел Ильич взглядом победителя посмотрел на Саньку, потом скользнул небрежным взглядом по ораве ребятишек, стоявших поодаль, и подтянул локтями штаны.

— Ну как, дед с внуком? Сработаетесь? Подводы скоро придут. Помощников хоть отбавляй, — Иван Лукьянович указал палкой на ребятишек. — Колья выдернуть, проволоку свернуть в мотки и везти к старому амбару как утиль. Чтобы завтра на этом лугу стадо паслось.

В толпе любопытных Левашов заметил и Страчуна. Он стоял поодаль и не решался подойти поближе.

Когда, возвращаясь с луга, Левашов проходил мимо избы Страчуна, тот стоял в дверях. Он теребил бородку, похожую на мох, и по всему было видно, что специально поджидал Левашова. Страчун даже снял шапку, но поздороваться первым не решился.

— С гвардейским почтением! — весело сказал Левашов и достал портсигар.

Страчун тяжело вздохнул, но папиросу взял.

— Вы на меня, товарищ гвардии старший лейтенант, не обижайтесь. Неустойка у меня получилась.