Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Коня Андрей оставил в волости — не нужен пока и некуда девать, да и скрываться пешему лучше. Глубокой ночью он пошел в Паховку, уверенный и уже спокойный. Он знал, что надо делать.

С того часа, как он встретился в степи с Федором и Ваней, прошло немного более суток. И вот он снова в степи, исхоженной вдоль и поперек еще мальчишескими босыми ногами. Но в эту ночь думы были уже не о покупке лошади, не о своем клочке земли, а совсем о другом. Надо было обмозговать, где скрываться днем и что делать ночами. Он еще раз мысленно отметил наиболее надежных людей, и среди них — двух парней, Ванятку Крючкова и Федьку Землякова.

В село он вошел через огороды около двух часов ночи. Наган, врученный Чубатовым, переложил за пазуху, для удобства: так в случае чего можно держать руку за пазухой и незаметно для другого быть готовым в любую секунду. Он тихо постучал в окошко Федькиной избы.

— Кто? — спросил заспанный женский голос.

— Свои. Федор дома?

— В ночном. А кто спрашивает?

Но у окна уже никого не было. Андрей Михайлович ушел.

В свою избу в эту ночь он тоже не заходил.

А за двором Андреевой избы всю ночь просидел в засаде Васька Ноздря. Только перед рассветом он ушел в Оглоблино.

Солнце в дуб не поднялось, когда Федька приехал из ночного домой. Он осторожно вошел в избу. На полу, на соломенном матрасе, спал брат Миша, на печке — восемнадцатилетняя сестра Зинаида. На столе, вымытом до желтизны, нехотя, спросонья, ползала муха. Кроме стола, двух лавок вдоль стен и одной деревянной кровати, ничего не было. Но все чисто, даже окна и подоконники выскоблены, будто наждаком. В бедности всегда трудно соблюдать чистоту в жилище, а мать Федора умела.

Она стояла у печки с ухватом в руках, в домотканом переднике, с засученными по локоть рукавами кофты, как всегда аккуратная, опрятная.

Федька присел на лавку и смотрел на мать.

Ей еще нет и сорока лет, но нужда уже избороздила смуглое лицо — три полоски поперек лба и лучики от глаз. И все-таки она еще стройная, сильная женщина. Взгляд ее всегда немного печальный, и она редко смеялась. Трудная жизнь досталась ей! Смолоду бросил муж, оставив троих детей. Билась с нуждой, мучилась… Мечтать было не о чем и не о ком, кроме детей и их будущего. Случилось само собою: вдовец Герасим присмотрелся к ней, и они поладили, полюбили друг друга. Но пожениться нельзя: первое — живой муж есть, второе — Федор заявил: «Из дома уйду, если будешь жить с Гараськой». Не мог Федор переносить этого «Гараську» — всегда ждал отца. Да и мать любила Федора больше своей жизни, не хотела обижать. А если и виделась с Герасимом, то только тайком. Поэтому-то их дом был полон недомолвок, недоговоренностей и одновременно большой, суровой, молчаливой любви.

Федька рано понял безотцовскую заброшенность. Этим дразнили ребятишки, это вызывало злобу на все и на всех. Жалость к матери смешивалась со жгучей ненавистью к Герасиму. Так и рос Федька, раздвоенный внутренне, отчаянный и, со стороны казалось, злой. За то и прозвище — Варяг.

Мать спросила его ласково, как всегда:

— Что-то нонче рано приехал, Федя?

— На рассвете трое бандитов рыскали по степи. Кого-то ищут. Мы сразу и уехали, пока лошади целы.

— А тебя кто-то ночью спрашивал.

— Кто? — насторожился Федор.

— Не сказал. Спросил и ушел. Голос-то вроде похож на Андреев, да ведь я его вряд ли узнаю — давно не видала.

— Нет, не он, — сказал Федька. — Его вчера видали; проскакал в волость. — А в мыслях решил: «Он. Значит, жив».

— Ну садись, выпей парного молочка, — предложила мать.

Федька сел за стол и увидел на лавке, рядом с собой… кисет. Гараськин кисет! Он резко встал, смахнул кусок хлеба со стола и выбежал из избы.

Мать недоумевающе посмотрела ему вслед. Потом подняла с пола хлеб, положила его на стол и только тогда увидела кисет. Она всплеснула руками и тихо заплакала. Заплакала над тем, что брошенная, с детьми женщина должна отречься от жизни, а она вот не сумела, не осилила себя; заплакала от жалости и любви к детям. Плакала тихо, без всхлипываний, о погибшей своей жизни.

Федька вышел во двор. Он злился на все: на избу, на курицу, что хлопотливо и надоедливо вертится перед глазами. На все! Прошел на гумно и лег около канавы.

Перед глазами голубое небо. Небольшие белые облачка плыли чуть заметно. Солнце начинало пригревать. Невидимо, в необъятной высоте, зазвучал колокольчиком жаворонок.

— Погодите: приедет отец! — сказал Федька.

Кому он так сказал? Никому. Себе сказал.

«Что же это отец-то не едет?.. А какой мой отец: как у Витьки или как у Володьки? Нет, наш другой — черный, говорят…»

Заснул Федька около канавы, подставив лицо солнцу.

До семнадцати лет Федька прожил без отца. Правда, видеть он его видел, но был в то время пятилетним и помнит плохо. Слышал, что у него своя слесарная мастерская, что изредка присылает матери деньги, как подачку нищему, а ее не любит и жить с ней не хочет: сам живет в городе богато, и рабочих-батраков пять человек, а семья здесь в бедности.

Спал Федька и увидел во сне, будто летел с колокольни, а рядом с ним отец. Оба такие легкие-легкие. Отец полетел быстрее. Нужно было его догнать обязательно, иначе он разобьется. Если Федька догонит, то снова будут легкие и не разобьются. Но руки, которыми он махал как крыльями, отказывались работать. Вот и земля! Ужас охватил Федьку — страшно за отца. «Папашка!» — закричал Федька и проснулся. Под глазами мокро. Внутри обида. И стал он снова смотреть в небо. Теперь ему захотелось полететь вверх. Нарочно не оглядывался по сторонам, чтобы не видеть траву, и от этого казалось, что к небу стал ближе.

— Федя-а! Поросенок в огороде! — кричала со двора Зинаида.

Федька вскочил и погнался за поросенком. Догнал, ударил его кирпичом по ноге и вернулся. Поросенок пронзительно завизжал. А соседка закричала:

— Ай-ай! Да что ж ты делаешь, зверюга! Варяг! Безотцовщина! Ну за что ты животную изувечил?! Бросил вас отец, а вы тут и разбойничаете! Ух, управы на вас нету-у!

Федька снова лег около канавы, вверх лицом, и смотрел в небо, будто ругань соседки совсем не касалась его. Через некоторое время он услышал около себя шаги, но не пошевелился, а лишь скосил глаза и увидел подошедшего Ваню Крючкова. Ваня сел рядом, подогнув ноги и опершись одной рукой о землю. В другой руке он держал книжку.

Молчали несколько минут.

Русоволосый, голубоглазый Ваня всегда смотрел открыто и бесхитростно, то поднимая брови вверх, будто считая в уме (и тогда бантик губ чуть открывался), то вопросительно всматриваясь в человека или вещь, будто хотел что-то узнать (тогда бантик плотно закрывался). А знать он хотел обо всем на свете: о земле, о небе, о машинах, о растениях и о людях. Никто так толково не прочитает газету, как он, и книжку рассказать лучше него никто не умеет. Сирота круглый, живет в большой семье у дяди, с хлебом у них — кое-как, работает не меньше взрослого с малых лет, а — поди ж ты — все бы ему знать.

— Ты чего пришел, Ломоносов? — угрюмо спросил Федька.

— Так. Ничего… Читал в вишняке. Слышу — крик. Пришел посмотреть.

— Чего посмотреть? — буркнул Федька.

— И поросенка и… самого «героя». Тут нужна большая смелость — с поросенком сражаться.

— Да хватит тебе! — вспылил Федька.

— Ты за что его? — все так же спокойно пилил Ваня.

— Со зла. Отстань.

— Со зла укуси себе локоть или считай до тысячи. Поросенок тут ни при чем.

— Отвяжись, — проговорил Федька, все так же угрюмо, не меняя положения, смотря в небо. Неожиданно он повернулся на локоть и с озлоблением стукнул кулаком о землю: — К черту все на свете!

— А что? Опять?

Федька не ответил. Видно, у них с Ваней много переговорено ранее и они понимают друг друга без слов. Характеры разные, а дружба крепкая. Федьку ребята уважают за смелость, побаиваясь его решительности, а Ваню за то, что он больше других знает и никогда не связывается с драчунами и грубиянами. С Ухарем у Федьки дружба уличная, а с Ваняткой — другая, тихая и прочная. Федьке семнадцать лет, старше Вани на год, а в дружбе равны.