Нас ждет Севастополь

— Забыли о нас… И черт меня дернул остаться тут!

— А это не от тебя зависело, — заметил матрос, щуря черные, блестящие глаза.

— От меня. Еще месяц назад, когда рану заработал…

— Да, дурак! — подтвердил черноглазый. — Загорал бы в сочинском госпитале. Теперь выкручивайся, идиот. А начальство все удрапало, и о тебе не вспомнят. Ты — что? Неровня адмиралам. Таких еще наберут. Говядинка, одним словом…

На его загорелом, четко очерченном лице появилось злое выражение.

К нему подскочил Иванцов и ухватил за ворот:

— Ты что, гад, сказал? Еще одно пакостное слово — и душа вон!

Черноглазый матрос выхватил финку. Но тут подоспел Семененко. Он так сжал руку черноглазого, что тот выпустил финку. Затем оттолкнул Иванцова.

— Ша! — пробасил он спокойно. — Злость треба приберечь для фашистов. А ты… — обернулся он к черноглазому матросу. — Слова твои — брехня. Душу от них воротит, падло ты несчастное. Прикуси язык, иначе голову не сносишь. И никто не скажет «с честью погиб за Родину».

Семененко положил ему на плечо свою тяжелую руку и надавил. Матрос осел на камень.

— Вот и сиди до вечера, — усмехнулся Семененко, отходя.

Разговоры затихли. Потянулись томительные часы ожидания. Снова разгорался жаркий день. Всех мучила жажда. Она притупила чувство голода, иссушила все желания. Пить, хотя бы глоток воды, хоть бы прополоскать пересохшее горло.

— Миллион за глоток воды, — выдохнул кто-то.

— Где возьмешь миллион? — спросил Семененко, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы.

— Где, где? Молчи уж…

— И то дело…

Глушецкий смотрел на заострившиеся лица матросов и подумал: «Еще несколько дней без воды — и люди станут умирать». Но где взять воду? Вот она, кругом, глазом не окинешь, но соленая, черт бы ее побрал…

Под скалами, нависшими козырьком, по-прежнему находились люди.

Вскоре к нему прилез Семененко и подал тетрадь.

— Что это? — покосился Глушецкий.

Семененко объяснил, что это списки людей, находящихся здесь.

— А для чего такие подробности о каждом?

Слегка смущаясь, Семененко рассказал о своих ночных мыслях. Глушецкий задумался:

— Список следует сохранить. Но как? Кто знает, кому выпадет счастье уцелеть. Вот что, Семененко, найди укромное место, запрячь, заложи камнями, а людям объяви об этом. Когда наши освободят Крым, кто из нас уцелеет, тот и найдет список.

— Зараз так и сделаю.

— Только повыше ищи расщелину. А то во время зимних штормов волны высоко бьют.

Часовой, смотревший в бинокль, повернулся к лейтенанту и сказал:

— Немцы бурят скалы.

Лейтенант и главстаршина в недоумении переглянулись.

— Неужели взрывчатку закладывать будут? — неуверенно проговорил часовой и тряхнул головой. — Ну да! Это что же получится? Скала рухнет на людей. О звери!..

В его глазах Глушецкий увидел и ненависть, и затаенный страх. Ему и самому стало не по себе.

— Не робей, Гучков, — хмуря брови, произнес Семененко. — Смерть — она одинакова, чи от пули, чи от снаряда, чи от камня.

Часовой скосил на него глаза и буркнул:

— Понимаешь ты…

Во второй половине дня немцы кричали сверху:

— Рус, живой? Вылезай. Обед привезли. Флотский борщ и макароны с мясом. Получите по стакану вина и по пачке сигарет. Вылезайте.

Моряки сидели, затаив дыхание. Сверху спустилась веревочная лестница. К ней никто не притронулся. Она висела более двух часов, затем немцы подняли ее.

— Все, товарищи. Искушение младенцев закончено, ждите подарки, — полушепотом произнес курносый матрос.

Но «подарки» сверху не последовали.

— Пока светло, — распорядился Глушецкий, — проверьте оружие. Обувь снять можно сейчас. Подниматься будем в носках или в портянках. Обувь следует привязать к поясу, но так, чтобы не мешала лезть вверх. Семененко, проследишь.

— Есть проследить, — ответил тот, приподнимаясь.

Но только он встал, как один за другим раздались три взрыва. Глушецкий бросился туда, где находился часовой. Он увидел, как с гулом рушились скалы, погребая людей. До него донеслись выстрелы. Стреляли не сверху, а снизу.

Когда фашисты сбрасывали на людей бочки с горючим, Глушецкого охватил ужас, но сейчас этого чувства у него уже не было: всем его существом завладела ненависть. Он чувствовал, что не забудет событий на мысе Херсонес и никогда не простит гитлеровцам их злодеяний.

Вернувшись к людям, Глушецкий молча сел на камень.

«Если мы не выберемся этой ночью, — думал он, — то завтра и на нас обрушат скалы».

К нему подошел Гучков, только что сменившийся с поста, и, склонившись, тихо, но решительно зашептал:

— Поговорить с людьми надо, лейтенант. Муторно им.

— О чем? — пожал плечами Глушецкий. — Все ясно без разговоров.

— Не скажите, — не согласился Гучков. — После этих взрывов у каждого на душе сплошная муть. У вас у самого, верно, кошки скребут на сердце. Надо отвлечь людей, чтобы о смерти не думали.

Глушецкий поднял голову и задумчиво посмотрел на матроса.

— Вы правы, — проговорил Глушецкий.

— Говорите прямо, начистоту. Здесь почти все комсомольцы, три коммуниста. Можно даже провести партийно-комсомольское собрание.

— Вы коммунист?

— Да, с тридцать девятого года, — ответил Гучков. — Иванцов коммунист.

Глушецкий встал и внимательным взглядом обвел людей. Все сидели мрачные, не вступая в разговоры и опустив глаза. Видимо, каждый думал невеселую думу в одиночку. Семененко прижался спиной к скале, охватив голову руками. Вся его фигура выражала безнадежность и отчаяние. И это поразило Глушецкого, который знал главстаршину как человека неунывающего.

«Гучков прав. Следует поговорить», — подумал лейтенант.

— Друзья! — сказал Глушецкий, удивившись сам, как это слово вышло задушевно. — Попрошу внимания.

Все подняли головы, и Глушецкий увидел их глаза, в которых читалось одно — чувство безысходности.

— Завтра и на нас могут посыпаться камни. А мы не можем ни одного гада пришлепнуть. Досадно, понимаете! Давайте еще разок обдумаем, как бы подороже жизни отдать.

Сдвинув к переносице брови, он продолжал:

— Надо прорываться, друзья. Уж лучше погибнуть в бою, чем в этой мышеловке… Или не черноморцы? Чтобы прощать гадам? Нет! Будем драться зло, до конца, пока есть в нас хоть искра жизни.

Боль в голове стала невыносимой, и Глушецкий, сжав зубы, сел на камень. Вытер рукавом холодный пот, выступивший на лбу.

Гучков покосился на него, соболезнующе покачал головой и сказал:

— Что скажете, братва? Или повесим носы?

Кондратюк, этот курносый и веселый матрос, пожал плечами и произнес:

— А чего говорить? Удовольствия мало, когда вот эта махина придавит, — и он указал рукой на скалу. — Прямо скажу, в бою сподручнее как-то. Рванем по-черноморски, как сказал товарищ лейтенант. И баста! Или грудь в крестах, или голова в кустах!

— А может, сдадимся на милость победителя? — щуря черные глаза в недоброй усмешке, сказал матрос, сидевший слева от Семененко.

Это был тот самый матрос, который с финкой бросился на Иванцова.

— Ты вносишь такое предложение, Левашов? — спросил Гучков, сжимая кулак.

— Я никаких предложений не вношу, — торопливо сказал Левашов.

Семененко повернулся и в упор посмотрел в его глаза. Тот не отвел их, продолжал щуриться. Тогда Семененко встал и заявил:

— Маю предложение. У кого слаба гайка, нехай скажет прямо и лезет наверх с поднятыми руками. Не задержим!

«Зачем он это говорит?» — подумал Глушецкий, недоумевая.

— Ну, кто? — поводя глазами, спросил Семененко. — Поднимай руки. Ты? — уставился он на Левашова.

Левашов вспыхнул и зло крикнул:

— Ты за кого меня принимаешь?

Гучков предостерегающе поднял руку:

— А ну, спокойнее…

Семененко опять сел, ворча:

— Колы гайки ослабли, треба подвинтить. Из-за таких назад придется оглядываться.

Сейчас Глушецкий понял смысл его предложения. Не вставая с камня, он сказал: