Нас ждет Севастополь

Полуденное солнце нещадно палило. Хотелось пить, но ни у кого воды не оказалось. Ребенок у женщины заплакал. Мать решила побрызгать его морской водой и спустилась по камням к берегу. Ребенок повеселел. Зачерпнув ладошкой воду, он брызгал на себя, на мать и смеялся.

И вдруг сверху раздался голос:

— Русиш фрау, ком, ком!

Женщина испуганно прижала ребенка к груди и бросилась к скале. К ее несчастью, она споткнулась и упала, и в этот миг сверху раздалась автоматная очередь. Два матроса подскочили к женщине, подхватили ее и ребенка.

Сверху опять раздался тот же голос:

— Рус, сдавайс! Жить будешь!

Матросы переглянулись.

— Все, — мрачно сказал один. — Перемирие кончилось.

Женщина, округлив глаза, дико взвизгнула:

— Они убили его!

Она вскочила и, прижимая левой рукой ребенка, одним прыжком очутилась на том месте, где находилась минуту назад. Вытянув вверх правую руку и подняв голову, обезумевшая мать закричала:

— Душегубы! Ребенка убили!

— Назад! В укрытие! — бросился к ней Глушецкий.

Но было поздно. Пронзенная очередью из автомата, женщина вместе с ребенком свалилась в море. Глушецкий отпрянул назад. Проснувшаяся еще при первом выстреле, Таня вскинула вверх винтовку и медленно стала отступать к морю. Выстрел. Таня быстро шагнула к скале, а сверху, стуча по камням, свалился немецкий солдат. Он упал в море невдалеке от того места, где стоял Глушецкий.

— Молодец дивчина! — одобрительно воскликнул Семененко. — Так собаке и треба.

Матрос с перевязанной рукой глухо произнес:

— В мать с дитем стрелять… Это люди?

У него лихорадочно блестели глаза, а лицевые мускулы подергивались. Вероятно, он был контужен.

Сверху раздался голос:

— Сдавайтесь, братцы, выхода у вас нет. Немцы пленных не убивают… Кормят хорошо… Дают слово, что всех, кто поднимется с поднятыми руками, отпустят…

— Иуду наняли, — сжимая кулаки, пробасил Семененко. — Вот его бы… Таня, можешь?

Таня молча вскинула винтовку и поймала в прицел низкорослого человека в гражданском костюме, размахивающего белым флагом. Через несколько секунд предатель рухнул в море. Все молча проводили глазами исчезнувшее в воде тело.

— Отбрехался пидбрехач, — нарушил молчание Семененко.

Сверху полетели гранаты. Большинство их рвалось в море, но две угодили на камни. Осколками ранило четырех матросов. По приказанию Глушецкого соорудили между скалой и морем барьер из камней. Вскоре гитлеровцы прекратили бросать гранаты, и наступила тишина.

Под вечер снова, в который уж раз, появились самолеты. Они низко летели вдоль берега и обстреливали из пулеметов. Мощные скалы надежно защищали людей, обстрел с самолетов не причинил им вреда.

Когда самолеты улетели, Глушецкий взял бинокль, оказавшийся у одного матроса, подполз к часовому, охранявшему тропу, и стал наблюдать за тем, что происходит в районе тридцать пятой батареи. Судя по тому, что там до сих пор рвутся снаряды, немцы и сегодня не перешагнули Лагерную балку. Под скалами, по всему берегу, находились люди. Их были не сотни, а тысячи.

Глушецкий вернулся на место мрачный, молча сел на камень.

Никто не спал. Все смотрели на море, туда, откуда должны прийти корабли. И все молчали. О чем думал каждый из этих людей? Какие мысли заставляли их молчать, уходить в себя?

Море было тихое, равнодушное. Лунная дорожка уходила куда-то далеко-далеко и, казалось, манила идти вперед прижатых к скале людей.

Неожиданно все кругом загрохотало, посыпались камни. Люди в испуге вскочили, не понимая, что происходит.

Кто-то закричал:

— Скалы рушатся!

— Тихо! — гаркнул Семененко. — То, мабуть, наши взорвали тридцать пятую батарею!

Он снял мичманку и опустил голову.

— Да, рванули, — протянул матрос с перевязанной рукой и безнадежно вздохнул.

И опять на берегу наступила тишина, прерываемая взрывами снарядов на мысу. Наверху послышался характерный лязг железа.

— Над нами танки, — сказал Глушецкий.

— А нам они к чему, — раздался чей-то насмешливый голос. — Без них спокойнее. Закройте, ребята, форточку, а то этот шум действует на мою нервную систему.

Глушецкий улыбнулся и невольно позавидовал веселому матросу: хорошо держится.

— Идут! — в волнении, еще не веря своим глазам, воскликнула Таня. — Смотрите, товарищ лейтенант.

Все увидели шесть черных точек, которые приближались к мысу. Это были морские охотники. Они на полном ходу подлетели к берегу, стремясь быстрее укрыться в мертвое пространство, созданное высокими скалами. Тысячи людей устремились к ним. От места, где находился Глушецкий и его товарищи, до катеров было не менее пятисот метров. Матросы заволновались:

— А к нам ни один не подходит!

— И не подойдет. Видишь, там людей уйма!

— Да как же так? А мы?

— Давай сигналить!

Несколько матросов бросились в воду и поплыли к катерам.

Глушецкому тоже хотелось прыгнуть в воду и плыть, плыть…

Он посмотрел на Семененко, стоящего рядом, на Таню, на матроса с перевязанной рукой, на женщину в гражданском платье и почувствовал, что не может бросить товарищей.

До сих пор молчаливо переминающийся с ноги на ногу Семененко вдруг решительно заявил:

— Не доплывут. Катера раньше уйдут, — и повернулся к оставшимся матросам: — Трохи соображать треба. Не салаги же…

Действительно, катера начали отходить. Отходили они медленно, чихая выхлопными трубами.

— Перегрузились, — определил Семененко. — Мабуть, на каждый по сотне человек взобралось. На такой перегруженной посудине, чего доброго, можно и на дно загреметь. Когда же они в Новороссийск придут? Скоро рассвет, а они еще на траверзе Ялты будут. Налетят самолеты, и вставай тогда на мертвый якорь.

Глушецкий с некоторым удивлением оглянулся на него, не понимая, зачем он все это говорит, успокаивает себя, что ли?

Немцы открыли стрельбу по катерам. Стреляли они, однако, не метко, снаряды падали далеко от кораблей.

Когда корабли исчезли из виду, Глушецкий повернулся к матросам, притихшим, с поникшими головами.

— Не будем терять надежду, товарищи, — твердо сказал он.

Никто не отозвался. Семененко вздохнул и молча лег на камни. Женщина в гражданском платье беззвучно плакала, прислонившись к скале.

Утро выдалось тихое, безоблачное. Как только солнце выглянуло из-за горизонта, море засветилось, наполнилось яркими лазоревыми красками. Даже унылые серо-желтые скалы, лишенные растительности и мрачно нависшие над водой, казались позолоченными. Но утренняя красота никого не радовала.

Тишину нарушил голос сверху:

— Рус! Поспал? Доброе утро. Перестань упрямить. Сдавайсь. Отпустим нах хауз… дом.

— После дождичка в четверг, — подделываясь в тон, добавил невысокий курносый матрос с прищуренными маленькими глазами.

Глушецкий по голосу узнал в нем человека, который вечером отпустил шутку о танках.

Через несколько минут сверху посыпались гранаты. Матросы залегли. Глушецкий скользнул под скалу и выполз к тому месту, где находился часовой.

— На батарее немцы, — сообщил часовой, указывая рукой.

Его рука слегка дрожала.

Глушецкий поднес к глазам бинокль и увидел ходивших на высоте немцев. Они спускали со скал веревочные лестницы. Сначала лейтенант подумал, что они полезут по ним вниз, затем догадался, что лестницы спущены для тех, кто хочет сдаться в плен. Но по ним никто не поднялся.

Снизу стали стрелять, и несколько гитлеровцев свалились на прибрежные камни. Тогда немцы убрали лестницы. И в то же мгновение вниз полетели три бочки. Они разбились о камни, и из них в разные стороны потекли огненные струи. «Самовоспламеняющаяся смесь», — догадался Глушецкий. Он увидел, как многие люди, охваченные огнем, бросались в воду, корчились на камнях. Глушецкий опустил бинокль.

«Неужели и нам суждено то же?» — подумал лейтенант.

Вернувшись, он рассказал товарищам, что видел. Говорил он, стараясь сдержать нервную дрожь.