Горбатые мили

«Что же в нем? Чисто человеческое? Сильней самого? Нет, я ничего не могу сейчас выделить!» — зарделась Нонна, торопясь взять верх над своими непрошеными чувствами.

— Не надо так, — как бы предостерегла себя. Затем обвиняюще, с упреком выговорила Зубакину: — Думаете, раз я в вашем подчинении, следовательно, уже все, со мной можно по-всякому?

— Наоборот. Выпейте!

— Крепкое, должно быть? С присухой?

Изумленный Зубакин откачнулся, увидев Нонну по-настоящему: молодую, сильную. Сказал:

— Я вам без нее понравлюсь!

— За что?

— Не к чему это. Прошу!.. — Поднес ко рту крохотную прозрачную стопку.

— Камин у вас. Вы с комфортом!..

— Э!.. Бутафория.

— А красиво!

— У вас предостаточно смелости. — Он как впервые увидел Нонну.

— Кажется.

«Что? Не расслышал!» — Зубакин ощутил себя накрытым волной. Сразу понял, что с ним: «Провалю промысел». Сдвинулся словно под тяжестью. Расправил плечи. Под рукой оказалась Нонна. К себе ее!.. Рассудок же его работал по-прежнему. С отрадной болью осознал жуткую опасность остаться без рыбы («Экипаж тогда… чего гадать? Отвернется от меня!»), страдал («С первым-то как! Без меня меня женили!») и гордился собой, собственной готовностью выложиться до самого донышка («Я все могу!»). Потянул с себя куртку — по палубе покатились оборванные пуговицы.

Сразу же Нонна забыла, как только что любовалась Зубакиным.

— До меня долетело, знаю. Ну, что по штату положено стать вашей… наложницей.

Зубакин не только не рассердился, а еще усмехнулся, веря, что она вся, от головы до пят, уже принадлежала ему, видел со стороны, какой есть, а также то, что у них произойдет прибойно быстро:

— Поделиться, что в вас всего привлекательней?

Она совершенно напрасно силилась припомнить, что могло сойти для него за повод обращаться с ней, как с уличной девкой. «Наверняка решил, что интересовалась им не просто так». Сказала:

— Это мне ни к чему!

Только мог ли Зубакин совладать с собой?

— Нет, знайте, — сказал он. — Смущение. Оно нынче редкость. Как чистый воздух, к примеру. — И сбоку, возле губ поцеловал ее так, будто между ними не могло быть никакой близости.

— Анатолий Иванович! — взмолилась Нонна. «Он — все! Что я? Ни настолечко… Ничего не могу. Все равно что заколдованная или под гипнозом». — Сжальтесь надо мной! Не надо! Ладно?

Зубакин смотрел на нее в упор, не мигая:

— Я тосковал по тебе, — сказал, как обманутый, жаждущий мести.

— Э-э! — дернулась она. Напомнила ему про суженую.

— Верно. Имею ее.

Снова набираясь храбрости, Нонна, красная от рукопашной, наскоро поправила на себе погончики, обе руки — чего им дрожать? — приложила к затылку — узнать, что с прической, можно ли такой показаться на люди, шагнула к двери и вздрогнула, потому как близко от нее, за дверью, с той стороны, где спуск на главную палубу, кто-то невнятно, как пьяный, забормотал и еще, спустя с полминуты, обругал Зубакина, а потом отдалился. Но ненадолго. Под ладонями его вроде бы сползающих рук зашуршала обшивка.

Зубакин рванулся туда, чтобы посмотреть, кто упал. Мгновенно превратился в каменного, глаза забегали. Нонна изо всех сил вцепилась в его руки, дернула их вниз:

— Т-сс!

А Зубакин схватил ее, не помня, куда попал. Зажмурился — будто только она могла спасти его от гибели за бортом.

— Что вы?.. Зубакин! Н-еет! — У застигнутой врасплох Нонны перехватило дыхание.

Разрешив себе передых, просветлев, чуть ли не раскаясь, Зубакин опустил ее пониже, лицом к лицу:

— Нонна, — позвал ласково, жарко. — Ты прелесть что такое.

Она уперлась сразу двумя руками в зубакинский подбородок. Зубакин не поддался, не выпустил ее — выгнулся, рискуя свалиться на спину. Прохрипел:

— Я сам тебя выбирал. Веришь?

Правда, перед Нонной от Зубакина ушли ни с чем две старшие официантки с направлением отдела кадров.

— Капитан! Вы все же за кого меня принимаете? — Нонна положила ладони себе на глаза, устав отбиваться. Приоткрыла дверь.

— Сейчас! Скоро!.. — успокаивающе пообещал он, сграбастал ее, развернул к себе грудью, уже далекий от размышлений о своем неизбежном будущем: как обязательно пролетит вместе с экипажем вчистую, ничего не заработает.

После Нонна сбежала вниз, в кают-компанию, за рагу с хлебом и чашечкой крепкого чая, потрясенная, стала разбираться, что же так-таки случилось с ней и каким образом. «Ай, да что уж!.. Все. Мне… конец. — Как прозрела будто. — Вовремя не дала деру, исследовала. Стыд!» — Вспыхнула вся… Когда же вернулась, Зубакин занимался своим делом. Документы ложились перед ним, шелестя, а карандаш летал этак с продергом: вжик, вжи-иик.

Нонна нагнулась поправить дорожку, утирая слезы, не увидела ее: пальцы ткнулись рядом, в палубу.

Полный с университетским значком майор милиции легонько подтолкнул Венку, отвыкшего от яркого света, к Назару.

Ремень из вывоженных в чем-то, как в муке, Венкиных брюк, остался за дверью, в помещении вытрезвителя. Венке пришлось поддерживать их сунутыми в карманы руками, не то б спали. Левый край его летнего тельника с пузырем напротив запястья едва держался на ниточке, возле уха багровела растянутая ссадина.

«Какой пассаж! Надо ж!.. — Чтобы не расхохотаться, Назар стиснул зубы. — Эк, угораздило-то тебя как, дух голубых просторов! Фор-марса-рей, вязать рифы вперемежку с непринужденной болтовней про гюйс и тому подобное. Судил, кто какой: ближе к океану — дальше. С таким апломбом! Где теперь у тебя то, что… не всякому чета? А расчетливо ленивое щегольство или утонченность? Не успел еще сказать, что подволок — это по-морскому потолок, переборка — стенка, комингс — порог. Ха-ха! С тобой придется мне повозиться в первую голову».

Подтолкнул под локоть Кузьму Никодимыча.

— Кузьма Никодимыч, не узнаешь?

Ошеломленный Венка уставился на отца, не веря себе:

— Рентгенолог… ты? В самом деле? — Подался вперед.

Болезненно напряженный Назар увидел, что у Кузьмы Никодимыча опять не та шея, очень красная, как натертая кирпичом.

Жалкий, не похожий на себя Венка вынул правую руку, чтобы помочь Кузьме Никодимычу встать, смеясь над собой, сказал:

— Не следовало мне пить больше. Уже после двух этих, с белой головкой, у меня перед глазами все пошло, поехало, понеслось. Не рассчитал!

В памяти Назара обрел новые оттенки недавний разговор с Кузьмой Никодимычем в машине. Спрашивал, как тот приехал в Находку, не в счет отпуска? Подброшенный на кромке ухаба Кузьма Никодимыч замотал головой, а уже потом, цепляясь за борт, прижимая себя к нему, чтобы не выпасть, сказал, что только вышел на пенсию и сразу у него начались сборы сюда.

Сейчас он не двигался.

— С-сынок! Сын! — слабо позвал. Тотчас как бы засмотрелся на что-то позади него. Только раньше чем ему упасть, Венка, не забыв про свои брюки, спеленал его рукой покрепче у груди. Тотчас же рядом с ним распрямился Назар, сказал:

— Давайте-ка на диван…

Он ненавидел Венку и за нелепый въезд в город, и за «перегруз» в ресторане, и за то, что посмел не как надо обратиться к отцу — лучше б не кричал: «Рентгенолог!» Не обиженный природой, здоровый Назар был тих и кроток. А Венку избил бы вгорячах или оборвал ему уши.

На базу тралфлота грузовик с Назаром, Кузьмой Никодимычем и Венкой влетел на самой большой скорости, свернул к управлению.

Назаром овладела тревога:

— А где «Тафуин»? Неужели… ушел?

— Эй! — крикнул рефрижераторный машинист Игнатич, еще не старый и уже с лысиной. — Сюда! — Крутанул над головой кепи. — В нашем распоряжении железное корыто. Подъезжайте, в нем вашего груза также полным-полно, всего понатолкано.

Назар вытянулся к нему по пояс, подал подержать пакет с документами.

— Сведи своего!.. — подсказал Венке, поторопил его подойти к дверце машины с того бока, где сидел с полуприкрытыми дремотными глазами Кузьма Никодимыч. Огляделся.