Как ты ко мне добра

— А креститься надо?

— Не знаю, — отвечала Лялька, — наверное, надо, все крестятся.

— А ты умеешь?

— А чего уметь? Только надо правой рукой в лоб, в живот, туда-сюда…

И все-таки не поднималась у Веты рука.

— Ну его, глупости… — шепнула она.

Золотой таинственный свет был в церкви, приглушенный, но и солнце где-то в высоких окнах чувствовалось, почти невидимо горели тоненькие свечки перед иконами, много их было, сияли цветные огоньки в лампадах, золотились оклады темных икон. И запах стоял какой-то особенный, запах воска, дымной сладости. Народу немного было в церкви, несколько черных старушонок да поп копошились в углу. Девочки прошли туда. И ужасное увидели они. Там, в боковом приделе, на возвышении, похожем на длинный стол, в гробу лежал длинный восковой покойник. Цепенея, не веря себе, смотрела Вета на острый нос с длинными холодными ноздрями, на запавшие глубоко, вдавленные закрытые глаза, на седую бороденку и тяжелые прозрачные руки со свечечкой, сложенные на груди, на торчащие ноги в ботинках. Это в первый раз видела Вета мертвеца. Она хотела бежать, но странное, незнакомое раньше любопытство остановило ее, и еще ближе подошла она и смотрела. Вот она какая, смерть. И никто не удивлялся, не ужасался, не бился в рыданиях. Просто все было и не страшно, а тягостно и тоскливо.

— Пойдем отсюда, — шепнула Лялька, и Вета пошла послушно к выходу, но все оглядывалась назад. Неужели и она когда-нибудь будет вот так же неподвижно лежать на столе, и кожа такая будет, что если поцарапать ногтем, то соскребется воск.

А на улице была благодать, воздух, ветер, девчонки скакали в классы, прыгали, вертелись. И не верилось, что здесь, рядом, в двух шагах, смерть.

Глава 4

Зоя Комаровская жила в одноэтажном старом деревянном доме без ванны и центрального отопления, с многочисленными соседями — в квартире было еще три семьи. Дверь с улицы открывалась прямо в узкий дощатый коридор, в котором каждый шаг отдавался грохотом и скрипом половиц. Два узких окошка в Зоиной комнате смотрели в переулок, в них вечно видны были люди, спешащие по переулку, и Зое казалось, что каждый на ходу старается заглянуть в окно, в самую глубь комнаты, чтобы увидеть, как они здесь живут. Но были в таком расположении окон и свои преимущества — зимой было очень удобно рукой дотянуться до сосулек, свисающих с крыши, летом приятно было болтать с подругами, вися на подоконнике, и даже делать тут уроки, объяснять задачки и учить стихи. Мальчишки, царапаясь в стекло, вызывали ее во двор на свидание, а когда она забывала дома ключ, можно было на худой конец влезть в форточку. И в общем, наверное, она любила свою большую пустую и темноватую комнату с черной печкой в углу, которую надо было топить углем, но уголь из сарая таскал, слава богу, старший брат Костя. Жили они здесь втроем: мама, Костя и она, Зоя. А отец погиб в последний год войны, и от него Зое остались только стертая фотография да смутное воспоминание о добром, веселом, некрасивом и смешном человеке, которого она любила так, как в жизни никого не умела любить — ни маму, ни брата, ни подруг. И почему-то было это связано с полузабытым сбивчивым ночным разговором, подслушанным ею, когда отец после ранения приехал из госпиталя домой в отпуск.

Это был непонятный, невероятный разговор о какой-то фронтовой подруге Людмиле, у которой никого на свете нет, кроме папы. Мама тихо отчаянно рыдала и все твердила:

— Я тебя не виню, ты ни в чем, ни в чем не виноват.

А папа обнимал ее и говорил:

— Вера, прости меня, Вера, по-моему, правда все-таки лучше… Ты еще такая молодая и красивая… А детей я не брошу…

Но на этом месте Зоя почему-то уснула, хотя уснуть было совершенно невозможно, они оба плакали и целовались, и от мыслей и догадок лопалась голова, но, видно, слишком уж всего этого было много и слишком она тогда была маленькая, чтобы выдержать столько непонятного сразу. Она уснула, а потом долгие годы мучилась, словно могла она тогда что-то изменить, что-то исправить в своей судьбе, если бы хватило у нее сил дослушать до конца тот разговор. Но сил не хватило, и судьба решила все по-своему, и не у кого было про все это спросить: папа погиб, погиб навсегда, а у мамы — у мамы ничего нельзя было спрашивать, это-то она понимала.

Мама была трудный человек, она и правда была красивая, белозубая, сероглазая, с черными блестящими и густыми волосами, с гладкой матовой кожей. Но она была с Зоей насмешливой и прохладной, независимой, далекой и снисходительной, — старшая подруга, неподотчетная, безгрешная и, в общем, недоступная. С Костей были у мамы другие отношения, она разговаривала с ним, ссорилась, сердилась, ругала его и ласкала, но Зоя-то знала, в чем тут дело: просто Костя был немного похож на папу — толстый, круглолицый, неуклюжий, только вовсе не веселый, как папа, а угрюмый и неудачливый. Он неважно учился, и однажды в школе ему за что-то устроили темную. И он потихоньку от мамы курил, и товарищи у него были какие-то не такие.

А Зоя училась хорошо. Она была маленькая, худенькая, чернявая, с упрямым и резким характером, вертлявая, деятельная и агрессивная. Она была грозой детей во дворе, она умела постоять за себя перед мальчишками и командовала подругами. И сложные вопросы в отношениях с соседями мама тоже охотно передоверяла ей. Сама же мама вечно была занята, она была техником-конструктором в проектном институте, а потом вдруг взяла и пошла учиться в строительный институт на вечернее отделение. Мама теперь была студенткой, и все хозяйство легло на Зою. Надо было топить печку, готовить обед, стирать и гладить, мыть полы и делать уборку, когда выпадала их очередь дежурить по большой и запущенной коммунальной квартире. Мама появлялась только поздно ночью, усталая, красивая, помолодевшая. По выходным она чертила на обеденном столе, и Зоя привычно шутила с ней, что она занимает так много места и разводит грязь.

Так и шло безденежное и скромное Зоино детство, пока не случилось в ее жизни одно необыкновенное в своей простоте событие. Как-то ранней дождливой осенью, возвращаясь из школы, увидела она на дощатом заборе возле самого дома мокрое и обтрепанное, написанное от руки объявление, которое извещало, что детская балетная школа производит очередной осенний набор. Желающие должны привести детей в возрасте от восьми до двенадцати лет на просмотр. Зое в это время было одиннадцать с половиной, и всей своей душой и со всей отчаянной решимостью она поняла — это для нее. Маме она, конечно, ничего не сказала, не сочла нужным, давным-давно уже независимость ценилась ею превыше всего. Она решила стать балериной, сначала стать, а уж потом обсудить с мамой дальнейшие планы.

Она явилась на просмотр в застиранной, лихо наглаженной юбке, в коричневом бумажном свитере с заштопанными локтями и мальчиковых ботинках.

Она напряженно стояла посреди небольшого пустого зала, и комиссия из трех женщин терпеливо и грустно смотрела на нее.

— Ну, что ты нам станцуешь? — спросила ее наконец худенькая седая женщина в очках.

— «Цыганочку», — звонко сказала Зоя и прибавила, прихлопнув ботинком: — С выходом.

Женщина кивнула, высокая девица за роялем заиграла «цыганочку». Зоя дернула плечом и медленно пошла по кругу, она не волновалась, ноги сами несли ее, отчаянно, нелепо взмахивали руки, наморщился лоб, и брови выгнулись в ненастоящей, цыганской муке. Комиссия улыбалась.

— Ну хватит, хватит, — сказала ей седая женщина, — довольно, следующего позови.

Зоя вышла в коридор, еще возбужденная, еще не остывшая, довольная собой. Здесь толкалось много народу, детей и родителей, и одна девочка была ужасно толстая, и Зоя презрительно фыркнула, глядя на нее. Неужели она тоже собирается в балет? Ну и дура! Время тянулось медленно, родители собирались кучками и кудахтали о всяких глупостях.

Но наконец дверь открылась, вышла высокая девица, та, что сидела за роялем, и очень красивым звонким голосом стала читать список выдержавших экзамен.