Том 3. Произведения 1927-1936

Глядя на них с презрением, вот он спросил их вдруг:

— А сколько будет два да два?

— Четыре, — ответила Таня баском, плеснув золотой косичкой.

— Четыре, — согласилась с ней Рая, отбросив со лба черные кудряшки.

— А два мильена да два мильена? — спросил Генька.

— Ты с ума сошел, — тихо удивилась Таня.

Этого уж не посмела повторить Рая, только уширила выпуклые черные глаза и повела узким плечиком.

А Генька даже не посмотрел на них. Он командовал брату:

— На тропку сворачивай!

— Зачем? — и медленно вытирал с носа пот рукавом Федька.

— Тебе сказано? — прикрикивал Генька, и Федька поворачивал на тропинку с дороги, а за ним, перекидывая с руки на руку свои корзиночки, шли Алеша с Мишей.

— Это мы опять на дорогу выйдем? — спрашивал Алеша певческим голоском.

— А то куда же? — рубил четко Генька.

— А в лес когда же свернем? — любопытствовал Миша, скрежеща на звуке «р».

— Когда будет, — отзывался Генька, не желая говорить длинно, едва разжимая надменные губы, ногами слушая невидимый барабан.

Дорога шла в гору изгибами; по тропкам совсем было круто, но ребята с жаром взбирались по тропкам, потому что так скорее лес.

Необыкновенное солнце сияло. Каждый лист в кустах светился насквозь. Всех жучков, которые спрятались в листьях, было видно, и Миша, черненький, худенький мальчик, любитель жучков, бабочек, стрекоз, то и дело выхватывал их на ходу вместе с листьями, кричал радостно: «А вот еще один!» — показывал всем над головою и швырял подальше в кусты.

Рот у него был галчиный на маленьком лице, шея, как стебелек… Он все ахал от умиления, и Генька говорил ему строго:

— Прикрой едалку, а то ворона влетит!

Миша темнил глаза, свешивал голову, но шагов через десять восхищался снова и сиял. Рубашонка у него была линючая, синяя с красной вышивкой.

Алеша старался держаться ближе к Федьке. У него одного из всех на голове торчала беленькая шляпка-лопушок. Он был такой же сытенький, как сестра, только чернобровый, и от дороги и солнца раскраснелся. Рубашку он снял и положил в корзинку и аккуратно работал острыми локтями и крылышками лопаток.

— Ты обожгешься!.. Я вот маме скажу! — ворчала на него сзади Таня баском, а он оборачивался к ней, хмурил брови, поджимал губы и грозил кулаком.

Как девочки, так и Миша с Алешей только в первый раз вырвались далеко от дома. Лес они видели только издали, и вот идут туда теперь — их отпустили. Это было для них сказочно, ошеломляюще, а Федька спокойно говорил Алеше:

— Мы в прошлом году ходили, одних груздей по кошелке принесли, а сы-рое-жек там!.. Мы их прямо ногами топтали, несмотря что красивые!.. Там же их тьма-тьмущая…

— Я знаю: грузди… Большие такие… Грузди, рыжики, опенки, шампиньоны, — скороговоркой насчитывал Алеша. — А сыроежки — это какие?.. Их разве сырыми едят?

Он не говорил, а почти пел, притом книжно, отчетливо: мать его была учительница.

Дорога все взвивалась и дыбилась в гору. Кусты становились выше; под ногами все сырее.

Дня три назад прошел сильный дождь (вот почему и собрались за грибами), и здесь, повыше, становилось уже заметно, что это был за дождь в горах. Даже тропинки были размыты и изрыты дождевыми потоками, и висели над ними подмытые корни трав.

— Вот когда груздей! — нюхал воздух Федька. — Я их за то люблю, эти грибы — большие.

— Такие будут? — распяливал свою ладошку Алеша.

— Гм… Вот так большие!.. А не хочешь — вместо лопуха голову накроешь, чтоб не очень жарко!

— Не отставать там! — кричал тем временем Генька на девочек и с презрением выговаривал Мише: — А тебе бы только чтобы мухи!.. Тоже за грибами идет… Мухобой!

Миша смотрел на него виновато и начинал сильнее работать голыми ногами, очень тонкими и с кривыми коленками.

Кошелка у Геньки была в левой руке, а в правой — хлыст из орешника. Этим хлыстом он то и дело бил по сочным листам кустов, наклонившихся над дорогой, и Миша косился на этот хлыст опасливо: вдруг возьмет да ударит его по спине или по голым ногам.

Кустарник становился все раскидистей, все выше, и, наконец, поднялись над головами ребят молодые дубочки.

Дубки эти были разрежены нарочно, — торчали под ногами свежие пеньки, а вдали, сквозь их спицы, как птицы в клетке, виднелись два дровосека: старик с бородкой серой и молодой — в красной рубахе.

Ребята остановились было, но Генька крикнул:

— Чего стали?.. Нечего стоять.

— Это что они? — спросил Миша.

— Ничего они… Рубят и все.

— Зачем? — спросил Алеша.

— Во-от — «зачем»?.. Уголь палят.

— У-голь?.. Какой уголь?

И девочкам куда больше, чем мальчикам, хотелось посмотреть на старика и парня, которые делают уголь, но уже нырял впереди Генька, и они побежали за ним, боясь отстать.

На корову с медным колокольчиком наткнулись в лесу — пеструю, рыжую с белым, брюхатую, один рог обломан… Водила длинным хвостом, как веером.

— Ко-ро-ва! — сказали враз обе девочки, очень удивясь.

— Смотри-и!.. И коло-кольчик! — пропел Алеша.

— Это лесникова, — объяснил Федька, а Генька обернулся презрительно:

— Что? Коровы никогда не видали?

Пахло сырой травой, сверкало солнце на толстых листьях, вякал колокольчик.

— Грып! — удовлетворенно сказал вдруг Генька, сорвал розовую сыроежку, разломил и бросил. — Червивая!.. Вали дальше! Сейчас они пойдут!

Брошенный гриб поднял Миша, к нему подскочили девочки и смотрели на первую в их жизни сыроежку во все глаза: каждой хотелось разломить ее и разглядеть червяков.

— Откуда они, червяки? — спросила Таня Мишу.

— А я знаю? — отозвался сурово Миша.

И Генька кричал спереди:

— Вы итить так иди, когда вас взяли!

Вот и лес… Тот лес — настоящий, который видели только издали, который издали — синий… Наконец, лес, и дубы нельзя обхватить руками, и вверху только кое-где кусочками, клочочками небо, и так высоко оно, что больно шее.

Здесь девочки уже боялись отставать, здесь они держались как можно ближе к Геньке, который то и дело говорил однообразно, но зато чрезвычайно деловито:

— Грып!.. А вон еще грып!

Каждый гриб он разламывал тут же и червивые бросал и даже на Алешу, наиболее нехозяйственного из всех, действовал заразительно.

Толстые рыжие масленки выпячивали желто-зеленые рыхлые животы; хорошенькие сыроежки в розовых платочках выглядывали из-под палых листьев; аспидные свинухи со впадиной на спинке сами просились в руки, но Генька с Федькой искали только груздей, которые были хитрее и глубже закапывались в лесной сор.

Алеша, и Миша, и девочки пытались и сами разглядеть где-нибудь груздевый бугор, но мешало все что-то. То необыкновенно пестрая птица пролетит низко мимо, сядет на дуб и застучит носом.

— Какая это? Вон, эта!

— Дятел, — отзовется Генька презрительно.

Или еще заворкует, как голубь, над головою какая-то с пушистым хохлом, сизая с голубизною, большая, совсем чрезвычайная.

— А эта?

— Горлинка, — скажет Федька.

Но Генька вступит начальственно:

— Ан вовсе не горлинка, а витютень!

— Тю-тю-тя, — пытаются повторить девочки, и им смешно.

Но разноцветные глаза Геньки строги и тонкие губы надменны.

— Вы зачем сюда шли? За грыбами?.. Вот и занимайся грыбами, а то домой нечего будет несть.

Раздавил Федька груздёвую семью: как-то нечаянно наступил обеими ногами и раздавил, а Генька это заметил.

— Эх, чертушко!.. Вот уж чертушко растет! — и толкнул он Федьку.

— Чего дерешься? — уставился тот.

— Еще хочешь? На! — ударил его Генька в плечо.

Федька поплевал на руки и сжал кулаки, однако Генька напал на него так стремительно, что сразу сшиб его с ног.

Федька сидел на земле и глядел на него с недоумением больше, чем с обидой, а Генька, отходя, говорил:

— Еще захочешь — еще получишь!

И тощие вихры его торчали, как петуший гребень.