Женька

Отогнув до самого паха резиновые сапоги, Булатов и Зуев покинули катер и начали искать на каменистой отмели сорванный с гребного вала винт. На поиски ушло часа два. Потом по очереди, в свете фонарика, напильником точили из гвоздя шпонку, потом выбивали старую, срезанную. Насадить гребной винт под водой тоже оказалось непростым делом, но они справились и с этой задачей. А еще предстояло снять катер с отмели и снова выйти в море, не наскочив на другую отмель. Катер вели руками в полной темноте, нащупывая ногами ускользающее дно. Уткнулись то ли в берег, то ли в островок. Решили ждать рассвета, заодно обсушиться.

Зуев насобирал сухих веток, обмытых дождями белых корешков, каких-то щепок, намочил в бензине старое вафельное полотенце, сложил все в кучу и поджег. Костер занялся дружно, от мокрой одежды повалил густой пар. Стало несколько веселее, хотя говорить ни о чем не хотелось, оба считали себя виноватыми в этих глупых приключениях. Булатов вспомнил, что на метеостанции их ждали еще вчера к концу дня, а теперь, наверное, волнуются и переживают, особенно Женька. И он еше больше почувствовал себя виноватым.

Но слово «волнуются» и на сотую долю не отражало состояния не на шутку всполошившихся обитателей метеостанции. И если Дмитрий Дмитриевич и Ангелина Ивановна переживали случившееся с присущей взрослым сдержанностью, подбадривали друг друга, то Женька сходила с ума. Она навзрыд ревела, проклинала себя и ту минуту, когда отпустила Булатова от себя, требовала от родителей принимать какие-то экстренные меры и хоть что-то делать.

— Разве вы не понимаете, что они в океане заблудились? — спрашивала она сквозь слезы. — У них давно кончился бензин, они просто-напросто замерзнут!

Но что они могли сделать, если над устьем Индигирки распластался эпицентр антициклона. Оставалось все надежды возлагать на Зуева, человека опытного и знающего Заполярье с детских лет.

— Не дай бог с ним что-то случится, — ревела Женька, — я себе этого никогда не прощу.

Предельно измучив себя, она на рассвете заснула. И во сне услышала стук мотора. Мгновенно вскочила.

— Это катер! Я слышала катер!

Схватила старый бубен в сенях, звук его хорошо слышен в тундре, свистнула собак и побежала к берегу, спотыкаясь и падая. Когда в белом месиве тумана и вправду застучал мотор, она стала неистово колотить по пересохшей коже бубна. Из тумана сначала расплывчато, а затем все более четко вырисовался корпус знакомого катера, а в нем силуэт живого и невредимого Булатова. Женька, закрыв лицо ладонями, обессиленно опустилась на колени. Мокрый, усталый, заросший, Булатов торопливо спрыгнул на берег, подошел к Женьке и наклонился над нею, чтобы заглянуть в глаза, утешить, успокоить ее. Но Женька обвила его шею руками, уткнулась лицом в грудь, начала целовать его, размазывая по лицу слезы, все теснее прижиматься к Булатову и, обессиленно ударяя по его спине кулаком, упрекать сквозь рыдания:

— Совсем ненормальный… Разве так можно?.. Да? Я же чуть не умерла… Как бы ты жил без меня?..

А он и сам теперь не понимал, как ухитрился прожить без нее целых шесть месяцев. Ел, спал, работал, даже в театр ходил.

Впрочем, нет, неправда, он не жил без нее. Просто никому про Женьку не рассказывал, но она была все время с ним. С ним по утрам просыпалась, помогала готовить завтрак, бежала рядом к метро, с ним читала лекции, ассистировала на операциях, подсказывала неожиданные решения в трудных ситуациях, даже ходила с ним в театр, сопровождала в командировках.

Женька, Женька, милая Женька…

С какой неудержимой силой выплеснулось у нее чувство, с какой первородной чистотой и женской естественностью. Не обращая внимания на стоящих рядом родителей, не стесняясь набежавших людей, она смотрела ему в глаза, касалась руками небритых щек, разглаживала пальцами слипшиеся от грязи и копоти брови, верила и не верила, что он живой, что ничего с ним не случилось, обнимала, терлась щекой о щеку и шепотом просила об одном:

— Только ничего не говори. Молчи. Не надо ничего говорить.

— Отпусти человека, — сказал ей мягко отец. Он словно будил ребенка после долгого сна. — Слышишь, дочка, отпусти его. Олегу Викентьевичу надо умыться, отдохнуть.

Женька никого не видела и ничего не слышала. Висела на шее и терлась, как котенок, о его колючие щеки. Выбившиеся из-под пухового платка густые волосы мягко щекотали Булатову губы, дурманили сознание незнакомыми запахами прохлады и солнца. Ему тоже стало безразлично — смотрят на них или не смотрят, хотелось, чтобы Женька дольше висела на шее, терлась о его щеки и шептала бессвязные слова. Оглушенный этим взрывом чувств, этой непосредственностью, он постепенно начинал понимать, что в его жизни случилось то самое чудо, которое люди называют любовью, что в руках у него прекрасная жар-птица, за которой он безуспешно гонялся много лет, жар-птица в джинсах и черном полушубке.

— Теперь ты без меня ни шагу, — говорила Женька, не отпуская его перепачканную сажей и ржавчиной руку, — теперь я тебя никуда не отпущу, как бы они ни просили. Только со мной.

Женька взяла его крепко под руку и повела к дому. Чук и Гек ревниво посматривали на них.

Дома Женька бесцеремонно раздела его до пояса, наклонила над большим медным тазом и, поливая на спину и на голову теплую воду, терла намыленной мочалкой и весело приговаривала:

— Теперь-то я тебя отстираю по первому сорту. Всю грязь отскребу, все отпарю. Вечером пойдешь в баньку и смоешь все свои прежние грехи. А пока терпи, пока я сама.

Ангелина Ивановна готовила завтрак и посматривала на дочь удивленно-испуганно. Иногда она пыталась обратить внимание Дмитрия Дмитриевича на поведение Женьки, но тот лишь походя пожимал плечами, мол, дело обычное, и нечего на них глазеть.

А Женька чуть ли не кормила с ложечки Булатова. Когда он пил чай, сидела напротив, подперев кулаками подбородок, смотрела ему в глаза и улыбалась, как умеют улыбаться счастливые дети. Засыпая на Женькиной кровати, Булатов слышал, как она принесла стул, села рядом и взяла в свои ладони его лежащую поверх одеяла руку.

Разбудил его Дмитрий Дмитриевич. Извинился и попросил подойти к радиостанции. Коллега из изыскательской экспедиции нуждался в совете по каким-то послеоперационным назначениям. Булатов посмотрел на часы и не поверил — он проспал чуть ли не круглые сутки.

— Ты почему меня не разбудила? — спросил он у Женьки после радиопереговоров.

Она глянула на родителей и сказала с плохо скрытой обидой:

— Мне запретили к вам подходить, Олег Викентьевич. Тем более вешаться на шею.

И демонстративно вышла из дому. Вышел и Дмитрий Дмитриевич, оставив Булатова наедине с Ангелиной Ивановной. Булатов понимал родителей, понимал их боль и опасения.

— Мы ей ничего и никогда не запрещаем, — взволнованно говорила Ангелина Ивановна. — Воспитывали главным образом своим примером. Мы и сейчас ей ничего не запрещали. Просто я попросила Женю подумать: а вдруг это ее чрезмерное внимание вам неприятно?

Ангелина Ивановна еще больше заволновалась.

— Вы поймите нас, Олег Викентьевич. Женька хоть и выросла, но она девочка. Вы видели, она непосредственна, эмоциональна. Вы сильный, мужественный человек, прекрасный врач, крепко стоите на ногах… Вы для нее воплощение идеала. Я знаю свою дочь, она способна влюбиться и будет верна этому чувству до конца жизни. И у меня, и у Димы все в роду однолюбы. Мне бы очень хотелось уберечь ее от разочарований. Не сердитесь на меня, Олег Викентьевич. Счастье дочери — это и мое счастье. Десять лет разницы! Сравните ваше мировоззрение и ее. Страшно подумать. Сейчас вы терпите ее внимание из вежливости, может, из любопытства. Но ведь очень скоро она надоест вам, как жужжащая муха.

А если Ангелина Ивановна права? Если Женька и вправду наскучит ему своим детским щебетом, своей прилипчивостью. Ведь жалко будет девчонку.