Старослободские повести

Вот этот-то земной простор и обрадовал, и удивил, и испугал ее своей реальной необозримостью. Ничем не защищенная, открытая для всего ее душа взволновалась от живого и чем-то мучительного ощущения этого простора, этой бесконечности земли, этого множества деревень... и городов, которых она не видела никогда, но знает, что они есть, с чужими для нее людьми. И она, маленькая Варя, испугалась этого простора. Может, и потому испугалась, что откуда-то уже знала, что ей никогда не охватить и не вобрать в себя всех этих близких и дальних полей, лесов, болот и лугов, еле видимых в сизой полуденной дали незнакомых деревень и хуторов, никогда не узнать всех живущих в них людей, как знает она своих деревенских, — а те чужие никогда не узнают о ней...

Ей было и растерянно, и непонятно отчего страшно, и обидно; и в то же время в глубине души проснулась жажда охватить, вобрать в себя все-все, что она видит: все исходить, все увидеть вблизи своими глазами, чтоб другие тоже увидели, что есть и она, есть на свете такая девочка Варя.

Рожь кончилась, и Варя свернула на старую Большую дорогу, прямую и широкую, обрамленную с обеих сторон насыпными валами, обсаженную грушами, яблонями и боярышником. Дорога уходила в даль под уклон — прямая, просторная и пустынная, и ей, Варе, казалось, что, кроме нее, уже давно никто не ходил по этой дороге и что свежие ряды сена по ее обочинам скошены какими-то чужими людьми; громкий стрёкот сорок, перелетавших впереди нее с куста на куст, только подчеркивал тишину и тревожную настороженность мира вокруг Вари.

Справа, за узким полем, такой же тревожной тишиной молчала густая Кленовая роща. Слева, за полосой паров, начинался огромной лог, густо поросший разнолесьем, он вел к Святому лесу, знаменитому и страшному тем, что в нем, говорили, были волчьи логова. А сама дорога постепенно опускалась к речке, где ее как бы встречала ровная аллея акаций, и вела к тому месту на взгорье у излуки реки, где, говорят, еще недавно стояла красивая белая церковь, разобранная потом на кирпичи, и где еще сохранились склепы бывших богачей Чупятовых: люди говорили, что в этих склепах на покойниках есть золотые кресты и разные драгоценности, но откапывать их нельзя, потому что это грех.

Безлюдье и тишина, тревожная трескотня сорок, вспомнившиеся склепы... Варьку-Варюху одолел давно подкрадывавшийся страх, и она теперь не только забыла о недавнем желании незаметно подкрасться к отцу, а боялась, что вообще не найдет его, потому что она подошла уже к возвышавшемуся тут над всем высокому и могучему Большому дубу, стоявшему около дороги, откуда слева за голым склоном виден был край выкошенного болота, а отца все не было, — звать же его в этой тишине было страшновато.

Отец сам вышел ей навстречу, конечно удивился, что она одна пришла к нему в такую даль, и она была горда собой. И опять ей стало спокойно и хорошо.

Отец приготовил для нее большой пук дикой смородины. Черных ягод на ветках было еще мало, больше зеленые и розовые, но они были крупные и вкусные. И Варя, усевшись рядом с отцом на траве в тени под дубом, стала объедать одну ветку за другой. А отец разложил снедь и, спросив, не проголодалась ли она, принялся за обед: молодая картошка с зеленым луком, круто сваренные яйца, молоко в зеленой литровой бутылке.

Отец, поев, прилег отдохнуть, а Варя пошла к речке. В этом месте по обе стороны Рати лежат просторные луга с густой и мягкой луговой травой вперемежку с мелколиственным зеленым клеверком. Варе нравилось идти по мягкой нескошенной траве, и эта приятность луга и успокаивающая близость отца окончательно сняла с ее души ту недавнюю растерянность и страх.

Луга по обе стороны пестрели рядами сухой и свежескошенной травы, кое-где уже стояли копны. Несмотря на жаркую обеденную пору, тут и там маячили косари, бабы в цветастых платках ворошили граблями сено. По берегу у самой речки бродили стада гусей, почти не смолкал их негромкий говор.

Было жарко и тихо. Варя спустилась к самой воде, выбрала удобное местечко меж двух ивовых кустов и долго сидела и смотрела, как течет их Рать.

Отдаленные людские голоса, говор гусей, уснувшие на жаре ивы, неподвижный легкий белый пух в заводи — все будто остановилось в этот полуденный зной. И только речка, сколько ни смотрела на нее Варя, — текла и текла, и не было ни начала, ни конца ее движению. Медленно, но безостановочно плыл по ней белый ивовый пух, разные травинки и ветки, безостановочно струилась вода, отражая в себе берега с ивами и высоким тростником, раскидистые редкие ракиты, белесое полуденное небо, блестящее солнце, целые города белых облаков...

И опять, как и недавно в поле, в ней проснулось тревожное ощущение своей одинокости перед этим просторным миром.

Откуда взялась река, где ее начало? И куда течет она, их Рать? Есть, наверное, счастливые люди, кто проплывал на лодке от самого начала и до конца их Рати. И мечталось Варе, как садятся они — с кем? с отцом и матерью? — в лодку, чтоб плыть и плыть, куда поведет их река...

И опять она смотрит на белые хаты деревень и хуторов за рекой, где она ни разу не была, и опять ее теснят непонятная ей грусть и одиночество, и жалко ей себя, что не узнает она никогда всего, что есть на земле, и много-много других людей не узнают никогда, что есть на земле и она, девочка Варя...

III

На краю колхозной базы, рядом с засеками, за последние годы появился островок высоких тонких осин. Густой бурьян все больше отделяет их от базы, а дерник и молоденький осинник соединяют с засеками — и теперь незнающему человеку и в голову не придет, что еще совсем недавно, лет шесть после войны, на месте этих стройных осинок дымила и стучала колхозная кузница. Да и какая надобность знать кому-то, что тут было при царе Горохе? Было и быльем поросло.

Двенадцать последних лет, работая дояркой, каждый день Варвара ходила на работу и с работы мимо той кузницы, а потом мимо нынешних осинок. Когда кузница была еще тут, Варвара будто и не замечала ее: стоит и стоит; а вот когда кузнецы перешли в другое место базы, а эту землянку завалили, когда навсегда смолк тут стук молотков — ей стало жалко ее. А теперь вот и осинки метров по семи вымахали, словно весь век тут росли, дерник расплодился и даже большой куст шиповника откуда-то взялся, — и все за каких-то шесть-семь лет. А от кузницы только и осталось: мелкая ямка да бугорок подковой... да и то надо знать, где искать.

«Милые вы мои! Когда же это все делаться-то успевает? — не раз удивлялась Варвара, останавливая взгляд на месте бывшей кузни, где до войны работал ее Мишка. — И не заметишь, как зарастут последние следы. И ничего, ничего не останется...»

Весной с больших осин летит пух, словно голубоватым снегом застилает землю, а молоденькие осинки меняют коричневую кору на зеленую. В это самое время начинают кукушки куковать, далеко бывает слыхать их. Постоит Варвара, послушает кукушку — и рада ее весеннему кукованью, а и себя жалко станет...

Потом зазеленеют листвой осинки, а дерник уже стоит весь в белом цвету: словно белая кайма по краю ореховых засек. С утра до вечера гудят тут шмели и пчелы, птицы гомонят, устраивая гнезда, и одинаково хорошо дышится тут и теплыми запахами прошлогодней прели, и медовым ароматом цветения, и тонкой горечью молодой коры. Пройдет об эту пору тут Варвара, вспомнит старую кузню, Мишку-кузница, себя молодой девкой... И хоть грустно теперь вспоминать ей то былое счастье, а все же хорошо на душе, будто ясным светом осветит ее.

Осенью круглый осиновый лист — багряный, а у дерника бледно-желтый, почти белый. Красиво стоят тогда осинки, подолгу можно смотреть, как тихо, по одному, роняют они листочки; а то вдруг налетит ветер — и косым желто-огненным дождем за один день упадет с осинок их краса, а в дернике земля густо устелется бледно-желтыми лепестками.

В эту пору часто заходила сюда Варвара спелым терном рот покислить. Терн тут каждый год родится хорошо, осенью дерник от его тяжести к земле гнется. Рвет Варвара иссиня-черные крупные ягоды, мнет их в пальцах, пока не выскочит косточка, и кладет в рот. Десяток ягод съест — и довольно с нее, оскомина на зубах. А проворные руки как бы сами по себе работают: подоткнут фартук — и горсть за горстью сыплют в него их добрый «северный виноград»: и на компот он пойдет, и на кисель, а засыпать сахаром — настойка лучше вишневой получается. И пока руки работают, каких только дум не передумает она.