Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

Когда Филипп с Андреем второй раз подъезжали к концу пашни, там стояли Арчаковы и Яков Коваль. Семен орудовал у плуга ключом, — видно, пересаживал чересло; Варвара от нечего делать чесала подручному быку шею. Коваль вышагивал по своей полоске, в одну кучу стаскивал выволочки. Атаман, размахивая распущенной саженью, вымерял загоны: сперва свой, потом Якова Коваля. Ему показалось, что полсажени земли у него не хватает.

Когда в большом, не тронутом плугом поле вырезают для пахоты деляну, в одном конце ставят маяк — длинный шест, а с другого на этот шест ведут плуг. Первая борозда всегда бывает немножко извилистой: нельзя провести три-четыре пары быков по прямой линии.

Осенью полоску Коваля пахали первой во всем поле. Самого Якова там не было. Когда гнали первую борозду, быки, как видно, вильнули у конца загона, и плуг на шаг захватил арчаковской земли.

Атаман промерил один раз, повернул в другой. Но вот он крутнулся, отбросил сажень и, вскинув руки, подбежал к Ковалю, захрипел:

— Ты… зачем перепахал мою землю?

Коваль только что поднял охапку выволочек. Охапка получилась неумеренно большой, тяжелой. Длинные коренья аржанца тащились вслед за ним, путались в ногах. Неся к куче, он наступал на них, спотыкался.

— Ах ты, хохлацкая харя… ты и слухать не хошь! — Атаман размахнулся, присел и всею силой ткнул его кулаком в бок.

Яков выпустил охапку, покачнулся и, выкидывая руки вперед, свалился на выволочки.

Филипп оторвался от плуга, зажал в руке чистик и, прыгая по дернам, подскочил к Арчакову.

— Ты что мордобой учиняешь?! — Он выдохнул это чуть слышно, не разжимая скул, и крутые брови его слились над переносицей.

Арчаков попятился, вытаращил глаза на прыгающий в руке Филиппа чистик.

— А ты что: хохлачий защитник? Ха! Дали им волю, они уж надворничают на голове. Урядник тоже — на атамана с чистиком! Продал казачество!

— Иди-и ты… — зашипел Филипп, не в силах сдержать рвущиеся с языка ругательства. Но взглянул на стоявшую с потупленными глазами Варвару и отвернулся, недосказал.

Коваль поднялся, отряхнулся. В боку боли не было — боль была в груди. Лютая злоба просилась наружу, но от драки с атаманом все же воздержался: мало в этом проку. А когда Арчаков, раскачиваясь, зашагал к плугу, он скрипнул зубами и показал ему в спину жилистый продолговатый кулак.

— Помни, гадюка!

К вечеру с пруда потянуло прохладой. Из-за бугра — за прудом — выползала сизая, тяжелая туча. В лучах закатного солнца она бурлила, плавилась и по краям вскипала разноцветной пенкой. Ее отроги, сгущаясь, обволакивали небо, и голубая, нежнейшая на востоке ка «емка становилась все уже. Вдалеке трескуче погромыхивал гром, вспыхивала молния. Говорливые ласточки — предвестники грозы — встревоженно кружились стайкой, неслись в поднебесье. Степь замерла, притаилась. Стало душно и тихо. Но вот над головой оглушительно грохнуло, и стремительные капли дождя упали на землю.

Пахари, хлеща быков кнутами, подъехали к стану. Андрей выхватывал из ярем занозы, а Филипп торопливо мастерил защиту — накидывал на арбу шерстяную полсть. Но дождь после первых капель утих, и туча серым пятном расплылась по небу; над полями разостлался розоватый сумрак.

Филипп вылез из-под арбы. Там, где в облачной зыби опустилось солнце, меркла заря. За далеким бугром висела чуть приметная радуга. Филипп посмотрел на нее и сказал:

— Дождя не будет. Зря лишь в панику ударились. Он стащил с арбы таганок, дрова и начал разжигать костер. Сидя на корточках, ломал палки, подкладывал под котел. Пламя вспыхнуло, и сгущавшийся мрак хлынул от костра. Андрей ползал на коленях у плуга, оттачивал терпугом лемех. Сквозь визжанье стали Филипп услышал песню. Приподнялся. На стану Арчаковых чуть колебалось пламя. Когда оно вспыхивало, в красном свете вырисовывалась женская фигура. Тихие звуки песни и угасающее пламя костра были подобны друг другу: они то ярко и как-то одновременно вспыхивали на минуту, то угасали. «Варвара поет», — догадался Филипп и насторожился, ловя слова песни:

Голос чистый, грудной, нежный и сочный. Филипп завороженно стоял, устремленный к стану Арчаковых. Варвара пела не очень громко, и Филипп старался не проронить ни звука. Давно уж он не слышал этого знакомого волнующего голоса. Когда-то Варвара была мастерицей водить хороводы. Бывало, в теплые апрельские вечера — с бугра только что отзвенят вешние потоки — молодежь со всего хутора сбегалась к одинокому над речкой амбару — место ребячьих игрищ. Всю ночь напролет, пока из-за садов не глянет строгая, что вдовий глаз, зарница, буйными разгулами, песнями ребята разгоняли сонную одурь, пугали ворчливых спросонок старух, заставляя их невпопад креститься в темень и шептать полузабытые молитвы. В этих шумных игрищах Варвара всегда была зачинщицей.

Но о чем, о каком прошедшем она тоскует? Не о том ли, которое так ярко стоит в памяти Филиппа? И забудется ли оно когда-нибудь?

…Они сидели на крутом берегу. Над головой шептались листья ветвистого тополя. Луна рассеивала на реке искристую рябь. В воде качались их слитые тени. Они только что бросили играть в мяч. Жаркая и возбужденная Варвара, тяжело дыша, привалилась к его плечу. Он положил неумелую руку на ее шею. «Ведь мы последний вечер с тобой вместе, — прижимаясь к ней, сказал он, — завтра мне в полк». Она вздрогнула, повернула к нему свое испуганное лицо. Глаза ее часто заморгали, и в них показались слезы. Молча она потянулась к нему робкими губами, а он, сильный и порывистый, крепко, как мог, обнимал ее… Но это было давно. Так давно, будто был только сон.

А может быть, и не то совсем. Может быть, Варвара никогда о том и не вспоминает. Ведь девичья память, говорят, что июньская ночь, — коротка, а душа что осенние сумерки. Может быть, совсем иное бередит ее сердце. И Филипп поморщился.

— Ты что делаешь, — подбежав к нему, крикнул Андрей, — ведь ты кашу сжег!

— У, черт… Как же скоро. — Филипп отвернулся от Андрея и заглянул в котел. Воды в нем уже не было, и от краев отставали черные, поджаренные плиты пшена. — Ну ничего. Клади больше масла, исправится.

— Испра-авится. Эх, ты! — улыбаясь, передразнил Андрей. — А еще урядник. Какой же из тебя к шуту урядник, каши не умеешь сварить. — Он сбросил с таганка котел, раскинул на подстилку зипун и полез на арбу за кислым молоком.

Ночью Филипп должен стеречь быков. Так они условились с Андреем: по очереди. Прошлой ночью стерег Андрей. Пока ужинали, стало совсем темно. По зипуну прыгали кузнечики, ползали букашки, попадали в миску, в котел, в ложки. Филипп, хмуря брови, мотал ложкой, недовольно бурчал.

— Ох, ты и брезгливый, посмотрю я, — чавкая, скалил зубы Андрей. — Ну, чего ты плескаешь, скажи? Божья тварь, не чья-нибудь. Навар будет жирнее. Иной кузнечик слаще рыбьего хрящика: хруп-хруп! Вкусно!

— Ну и лопай божью тварь, хрупай. — Филипп стряхнул с колен крошки и поднялся. — Пойду к быкам, а то их не видать что-то.

— Иди. А я поем и спать завалюсь. Отдохнувшие быки убрели далеко. Филипп нагнал их, когда они спускались в прудовую балку, к воде. Поить их было рано, и Филипп забежал к ним наперед. Быки подняли рога, обиженно посопели и вновь уткнулись в зелень. Ноги у Филиппа гудели от устали, и он присел в старой борозде. Обрывки мыслей сплетались в пестрые узоры. Филипп, напрягаясь, старался поймать хоть одну из них, но они, покружась в голове, бесследно исчезали, или вместо одной вдруг появлялась другая. То вспоминались фронтовые будни, отравленные пороховым дымом и непримиримой злобой к начальству; то хуторские новости, заботы по хозяйству и неожиданный приезд агитатора; то с неотразимой яркостью вставал перед глазами образ Варвары. Мысли о Варваре были самыми противоречивыми и навязчивыми.