Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

Нет, уж лучше воевать зимою. А то весну провоюешь, а зимой есть нечего будет. Можно подождать до осени, дело домашнее. Офицеров да атаманов всегда можно будет прогнать, вроде бы чужую свинью спугнуть с огорода.

Так Филипп мысленно оправдывался перед Кондратьевым. И ему казалось, что единственно только так и может быть. Как же еще иначе? Но в то же время, когда Филипп пытался пока забыть обо всем, думать только о посеве, о домашних делах, о Варваре, он не мог этого сделать: чувствовал какое-то внутреннее беспокойство, волнение, словно бы неслышный голос говорил ему, что вот, мол, ты отсиживаешься дома, а люди в это время за тебя дело делают. Временами ему казалось, что у него есть еще какая-то самая важная, большая причина, которая удерживает его дома, но он никак не может ее вспомнить.

— Как ты думаешь, Андрей: Кондратьев, поди, обижается на нас? — как бы ища поддержки, спросил Филипп.

Они стояли в конце загона, курили. К ним от своей телеги шел Яков Коваль. Полоска Якова была рядом с загоном Фонтокиных. На один год он снял ее у казака. Пахали ему осенью за кузнечную работу, а сеять приехал сам. Кто-то, видно, дал ему лошадь — своей у него не было. Он только что подъехал.

— Оно как бы сказать… Вроде бы и не на что обижаться, — Андрей, сидя подле плуга, привязывал отскочивший кнут. — Ведь и в самом деле: когда ж нам сейчас? Он говорит, что, дескать, — рабочий класс. Но ведь рабочему классу можно, ему все равно: у него что зима, что лето — своего хозяйства нет. Оно, может, и лучше так, а может, и хуже, кто ж его знает.

— Здорово, заговорщики, — подсаживаясь к ним, сказал Яков, — ну, как идет дело? Что это вы про рабочий класс вспомнили?

— Здорово, дядя Яша, — Филипп тронул его за локоть, — идет помаленьку. Да вот вспомнили про Кондратьева. Обижается, мол, он на нас.

— А чего же обижаться? Дело такое — обидами отряда не сколотишь. А только если бы я был немножко помоложе, я бы не усидел дома. — Коваль, покряхтывая, привалился к плечу Андрея и пожаловался ему: — Смотрю я, паря, должно, заклек мой сотейник. Давно бы надо заровнять, да все скотиняки ни у кого не выпрошу — все сами сеют. Уж насилу достал себе меринка, да и то завтра к обеду велели представить.

— Уж коли не угрызешь, мы с Филиппом подсобим тебе. — Андрей — друг Якова, и что требуется для него по кузне, Коваль делает по-свойски. — Нам это в два счета: бороны у нас с собой.

— Ну ладно. Попробую сам. Уж если не выйдет, тогда к вам приду. Нате вот, закурите табачку, да я пойду. А то вы отдыхаете, а я еще не работал. — Яков вытащил из кармана кисет, оделил их табаком и ушел.

Пахари полдневали. Сидели под арбой на раскинутом зипуне. Меж ними лежала сумка с хлебом, кусок ветчины и рядом — горшок с кислым молоком. Филипп резал ветчину, Андрей ел. Есть он был большой мастак. Когда он впервые попал на службу, одной порции ему ни за что не хватало. Каждый раз он ходил на кухню, клял поваров за то, что они дают слишком мало, и выпрашивал «добавок». Врач вызвал его к себе, ощупал, как барышник мерина, почмокал сухими губами и дал распоряжение выписывать на него две порции.

— Ты чего ж отстаешь? — жмурясь, говорил Филипп. — Я уж три ломтя отрезал, а ты все один жуешь.

— Ты жри сам, — чавкал Андрей, — поправляйся. Ешь больше сала, чтоб… меньше спала. А мне что — я человек обженатый.

— Обженатый. То-то ты и радовался. Готов был хоть утопиться.

— Ничего, она догадливая: взяла и померла. А хорошая была баба, царство ей небесное, хоть и рябая.

Из-за арбы, тараща глаза, выскочил Захарка. На одних пальчиках — чтоб не услышали — он подпрыгнул к Филиппу, вцепился в плечо и пискнул, пыжась сделать свой голос грубым:

— Вы чего делаете, а?

Филипп поймал его за подол рубахи и, облапив, притянул к себе:

— А ты что делаешь, пострел? Напужал вот дядю Андрея. Он тебя к атаману сведет.

— Хо, к атаману. Он не сердитый, я с ним ехал. — И Захарка, стараясь говорить с ними как с равными, рассказал все по порядку.

Его послал к ним батяня: отнести табаку и узнать, слухают ли их быки. А если быки не слухают, то батяня придет сам водить передних. Но Захарка думает не так: батяня пусть лучше посидит на печке, а быков водить будет он. Шел Захарка очень хорошо и ничего не боялся. А когда с дороги свернул к пруду, на межу, у кургана нагнал Арчаковых. На передней повозке ехала тетя Варя, на задней — дядя атаман, а всех сзади — дядя Семен (арчаковский батрак). Он шел и подгонял быков. Захарка хотел обогнать Арчаковых и уже был около передней повозки, а тетя Варя спросила: «Ты куда бежишь?» — «В поле». — «А кто там?» — «Братушка». — «Ну садись!» — «Да мне некогда, я скорее вас дойду». И уж хотел было ушмыгнуть от грядушки. А тетя Варя ухватила его за руку, засмеялась и втянула к себе на повозку. А когда переехали мост и повернули вдоль пруда, она указала рукой: «Вон ваш стан, видишь? Там твой братушка. Они на стану сейчас». Он соскочил с повозки — и прямо к ним. Бежал во весь дух, рысью, хотя и ничего не боялся, просто так захотелось.

Филипп, усмехаясь, приподнялся. Арчаковы ехали по другой меже, через полосу. «Не хочет, чертов топтун, стоять вместе с нами», — ругнулся про себя Филипп (Арчакова почему-то дразнили «топтуном»). Земля Арчакова была тут же — через деляну Якова Коваля.

Яков подтащил на поводу своего меринка, остановился. На концах загона он каждый раз очищает от выволочек борону.

— Ну, ребята, теперь держись, — насмешливо крикнул он, — сама власть приехала!

Филипп усадил Захарку рядом с собой, подсунул ему ложку:

— Уж раз ты, брат, пришел к нам работать, то и полднюй с нами… Что? Не хочешь? Чудак, ты знаешь, кто нам стряпает? Сама лисичка-сестричка. То-то! И хлебы она испекла. Она на все мастерица.

Захарка ел и удивлялся: никогда дома таких сладких хлебов не пекут.

— А будешь ли ты водить быков — этого я не знаю. Об этом нужно у них самих спросить. Захотят ли они ходить рядом с тобой. Да и боюсь, как бы ты им ноги не поотдавил. Как? Не разговаривают? Они, брат, иногда разговаривают: наступят тебе на ногу, вот ты и заговоришь не тем голосом. Нешто верхом на рябого тебя посадим?

— Да ведь у него рога-а! Филипп захохотал:

— Ну что ж что рога. Рога на голове, а на спине — нету.

И Захарка согласился.

Идя за плугом, Филипп кидал в сторону Арчаковых косые вороватые взгляды. Они гнали первую борозду. Передних быков вела Варвара, колесных — Семен, а сам Арчаков управлял плугом. Филипп выждал, когда на него никто не смотрел, и незаметно помахал Варваре рукой. Она глядела в его сторону и ответила тем же…

Вдруг Арчаков заорал на все поле:

— Цоб, цобе, куда там поехала!

И Филипп понял: Варвара засмотрелась и увела в сторону. До самого конца загона Филипп шепотком поминал «топтуна», посылая ему всяческие проклятия и пожелания скорее околеть, а Варвару называл самыми нежными, ласковыми именами, какие только мог придумать.

Филипп хорошо знал, что Варвара сама не рада, что попала в приемные дочери к такому отцу. Арчаков был «жила», как казаки называют. Батраки у него не знали ни дня, ни ночи. Вместе с ними работала и Варвара. Еще до службы она жаловалась Филиппу: «Измучил, никак не дает отдохнуть. Людям и праздник, и все, а мы только и знаем, что ворочаем».

Помнит Филипп: бывало, осенью, когда готовят под зябь, ночь темная-темная, под рукой быка не видать, никто уже не пашет, все отпрягут, а над загоном Арчаковых неумолчно висит: «Цо-об! Цобе-е!» Укроешься с головой, чтоб не слыхать этой тягучей тоски, заснешь; потом проснешься, и еще раз уснешь и проснешься, а они все цобекают. А на заре, когда отец пригонит с ночевки быков и разбудит запрягать, Арчаковы, оказывается, уже пашут, поднялись до света. Люди удивлялись: «И леший их знает, когда эти арчаковские работяги спят, — и ночь работают и встают всех раньше». Или еще: в сухой, засушливый год по суглинистым мысам как ни паши, как ни боронуй, а всегда на загонах остаются комки. И все знают, что от этих комков никуда не денешься: сколько ни гоняй по ним бороны, все равно не расшибешь. Арчаков же додумался стаскивать комки руками. Боронуют, бывало, батраки и, надрываясь, таскают комки на межи.