Галя Ворожеева

— Он, должно, лбом меня отпихивал… Широкий такой лбище, — бормотал бледный Савелий, сидя на полу.

— Ну, язвило б тебя, никудышного! Это тебе с бражки помстилось, — рассердился Троша. — Ведь говорено вам агитаторами: никакой нечистой силы нету! — и с этими словами, прямо раздетый, выскочил он из избы и тут же влетел обратно, взлохмаченный, с трясущимися губами.

— А ведь правда, мужики, неладно что-то, нечисто, — прошептал он. — В грудь толкат!

Смятение поднялось в избе, бабы креститься начали. Тогда пошел на улицу самый сильный, самый храбрый мужик Ефим. Был он всех выше и всех шире. Выдвинулся он в сени, а мужики за ним, жмутся друг к другу. Из сеней с опаской выбрались на крыльцо. Ефим, очертя голову, ринулся вперед, во тьму, в сумятицу вьюги, и тут же отлетел, повалился на толпившихся сзади. Эх, и подхватились тут мужики! Давя друг друга, роняя шапки, застревая в дверях, бросились обратно в избу.

Троша лязгнул крючком, закрыл дверь.

— Чо же это такое, мужики? — растерянно спросил он.

Ну, побубнили еще недолго о всяком непонятном и страшном, да и улеглись вповалку на полу — остались ночевать.

А утром, как только рассвело, опять толпой выбрались в сени, приоткрыли дверь, высунули на волю лохматые башки. Вьюга уже стихла, заметенный двор был пуст. Только у крыльца стояли, заваленные снегом, сани. Их оглобли, стянутые сыромятным ремнем, были задраны и нацелены на крыльцо.

— Никого нету, — пробасил Ефим.

Троша истово перекрестился и кинулся с крыльца, ударился грудью о тугой ремень между оглобель и отлетел обратно на крыльцо.

— Нечистая сила! — завопил он, бросаясь к мужикам. И тут же захохотал. И все поняли его проделку, смущенно зачесали в затылках, в бородах, стыдливо запосмеивались.

А скоро уже вся деревня смеялась над мужиками, над нечистой силой.

И с тех пор стоило кому-нибудь заикнуться о дурном глазе или еще о какой-нибудь чертовщине, как сразу же кто-нибудь произносил фразу, ставшую вроде присказки: «Оглобли, паря, оглобли!»

И еще рассказывали бывальщину о том, как Троша один задержал трех браконьеров.

Жили в селе три брата Жеребцовы. Били они птицу и зверя круглый год, без всяких правил, брали рыбу из озер всякими запрещенными способами. Это были отпетые грабители природы. И все в деревне закрывали глаза на их разбой — боялись их. А они, чувствуя это, наглели все больше и больше. И вот как-то во время нереста перегородили они речку сетью и — знай себе — гребут рыбу с икрой. И вдруг за их спинами раздался крик:

— А ну, кончай воровство!

Повернулись братья, а на них ружье смотрит.

— Ни с места! — скомандовал Троша. Да крепко скомандовал, по-офицерски. Ошалели братья. У Троши не только в руке ружье, но и еще одно дулом торчит из-за спины, а на поясе граната болтается.

— Ты чо это? Ты чо это? — заговорили братья.

— Молчать! Я за себя не ручаюсь! — яростно заорал Троша. — И чтоб без глупостей, а то шарахну из ружья, да и гранатой угощу. Я ее еще с гражданской храню для таких, как вы. Сеть вытащить!

Братья переглянулись трусовато, черт, мол, знает, что может выкинуть этот полудурок. Еще действительно ахнет гранатой. Ишь, как выворотил свои шары! Заторопились братья Жеребцовы, свернули сеть и зашагали в село, как миленькие. Троша с позором проконвоировал их через всю деревню до сельсовета, выкрикивая по дороге:

— Смотрите, люди добрые! Смотрите на грабителей природы!

А потом вся деревня потешалась над браконьерами. Оба ружья у Троши оказались испорченными, без курков, а граната была сделана ребятишками из чурки, для игры в войну…

Теперь дяде Троше было уже семьдесят лет, но он все еще чудил, все еще не оставлял свои веселые розыгрыши. И тяга его к жизни не гасла. Вот и сейчас он подтолкнул механизаторов на интересный для него разговор о космосе.

— Я как-то слушал но транзистору выступление космонавта Севастьянова, — неторопливо заговорил Кузьма Петрович, — он рассказывал, как из космоса увидел нашу Землю. Глянул на нее с высоты в двести пятьдесят километров, и первое, что удивило его, — это размер земного шара! Он оказался махоньким, земной-то шар! Вот как! Мы землю пашем-пашем, пашем-пашем, умотаемся, и кажется нам, что нет конца полю. Или вот взять Владивосток. Ведь он представляется нам где-то у черта на куличках! А все наше государство? Это же ведь махина. Попробуй-ка объезди его. А с высоты человек взглянул и увидел, что земной шар маленький и что на нем очень много воды.

Кузьма Петрович интересовался освоением космоса и читал об этом все, что мог достать. Вообще-то он был не очень разговорчивым, но о полетах космонавтов поговорить любил.

Вот и сейчас глаза его помолодели и даже усы будто распушились и как-то ожили.

— Ведь как он, Севастьянов-то, оказывается, видел, — продолжал Кузьма Петрович. — Направо он видел все на расстоянии две тысячи пятьсот километров и налево столько же.

Стебель в изумлении присвистнул, а Шурка воскликнул:

— Ого! Кругозорчик, ничего себе!

— Одним словом, всю Европу видел сразу, все тридцать государств. Четко проступали их столицы, даже сетки улиц, планы городов. Летит и видит: вон Стокгольм, а вон Ленинград, вон Москва наша, а вон Париж, а там Лондон, Варшава, Берлин… Это же ведь, говорит, все равно, что соседние деревни. Во как! Соседние деревни! А они, говорит, границами и враждой разгородились, войнами друг друга терзали, миллионы людей истребили. А сколько погублено всякого добра? И никому ведь в голову не приходило, что столицы теснятся, как соседние деревни.

— Это Севастьянов хорошо сказал про деревни-то, — воскликнул дядя Троша.

— Вы только подумайте, — продолжал Кузьма Петрович, — он сразу видел, как на ладони, и Италию, и Францию, и Англию, и Грецию, и другие государства, и, как он сказал, лужицу Черного моря, и всякие горы, леса, реки. Минут за десять, кажись, перемахнул он Европу, а там и Америка появилась… Неделю полетал и всю Землю, можно сказать, наизусть вызубрил… Всякие карты ни к чему стали. Он и без них в момент определял, над какими континентами проносился, какие там, на земном шаре, горные хребты появлялись, океаны, города. Вот оно как! Мала, говорит, Земля и шибко красивая. Такая красивая, что глаз не оторвешь. Голубая, зеленая да светлая. Ну, сами посудите, как сверху видятся океаны и материки, с горами и реками.

— Эх, поглядеть бы! — вздохнул Стебель.

— И вот летит этакое чудо-яблоко, а кругом неисчислимые звезды. А дальше Севастьянов сказал, что, дескать, Земля во Вселенной, пожалуй, единственный космический корабль с экипажем-человечеством. Мне показалось, что он как бы засомневался в существовании других населенных планет.

Тут начался спор у трактористов, есть ли где-нибудь еще разумные существа или нет, но Кузьма Петрович остановил их:

— Погодите. Он, Севастьянов-то, к чему завел этот разговор? Он все свел к тому, что, мол, нужно беречь этот корабль, что, мол, экипажу его не враждовать надо, а объединяться в одну человеческую семью. Ну, если по-нашему сказать, землю надо пахать не снарядами, а плугами.

— Чем мы и занимаемся, — засмеялся Шурка.

— Одни пашут, а другие водородными машут, — заговорил Веников. — Давно ли во Вьетнаме вон что творилось! Это ведь что же делается? Я ведь чему удивляюсь? Вот взять Чили. Фашисты там восторжествовали… Ну ладно, с фашистами здесь все ясно. Но солдаты, почему солдаты не встали за народ? Вот что в голове у меня не укладывается.

— А чему тут удивляться? — возразил Кузьма Петрович. — Ты вспомни-ка нашу гражданскую войну. В белой армии солдаты тоже были из крестьян, из народа из бедняков, а сколько они перебили своих же! Темные были, одураченные — это раз. А потом — армейская дисциплина, полевые суды, расстрелы, офицерство из чуждого нам класса. Особенно-то не попрыгаешь.

— Это же надо! Друг друга расстреливали! Нет, все-таки у меня не укладывается это в голове, — не унимался Веников…

Галя любила такие вот посиделки, любила послушать разговоры старших о жизни и о всякой всячине, но сейчас ей было некогда. Она добела выскоблила засаленный стол, ошпарила его, протерла — он дымился, теплый и влажный. Потом взялась за окна.