Галя Ворожеева

Виктор потихоньку пошел на дымок, осторожно раздвигая весенне-пахучие кусты. Когда он выбрался из них, он увидел Галину. Сидя на корточках, эта девчонка что есть мочи дула на дымящиеся сырые ветки. Должно быть, она услышала шорох в кустах и быстро оглянулась и от удивления даже рот приоткрыла. Лицо ее было засыпано пеплом, нос — в саже.

— Чего тебя принесло сюда? — неожиданно вырвалось у Виктора, хоть он и не хотел ее обижать.

— А чего ты подсматриваешь? — рассердилась Галя.

— Вот еще — была нужда!

Виктор заметил какой-то учебник возле муравейника. Куча шуршала, кишела муравьями, среди них, как живые, шевелились сухие листья, веточки. Так и казалось, что муравейник кипит.

— Загрызут ведь! Не могла для зубрежки выбрать другого места?

— Да ты чего это? Ты откупил, что ли, эту речку?

— Как хочешь, так и понимай. Вытри лучше нос.

— Чего тебе надо? — спросила Галя. Губы ее мгновенно спеклись, как у больного в жару. Они всегда становились такими в минуты обиды, горя или гнева.

Виктор метнул в нее тяжелый взгляд и ринулся обратно. Он завалил костер песком, все столкал в рюкзак и рванулся по берегу, с треском продираясь через кустарник.

— Принесло ее сюда, — бормотал он.

Наконец Виктор облюбовал глухое, удобное местечко. Здесь было еще гуще: река, теплый песок, а над ним с берега свесились густые ивы в сережках. Виктор бросил рюкзак и только плюхнулся на камень, сдернул сапог, как из-за мыска, прямо на него, выбежала Галя.

— Ты решила преследовать меня, что ли?! — закричал Виктор, вскакивая в одном сапоге.

Галя растерялась, покраснела.

— Очень-то нужно… Я от тебя уходила, — сказала она.

— Здорово ты уходила, прямо по моим следам.

— Дурак! Стану я за тобой бегать, — крикнула Галя, бешено глянув на него. И она побежала обратно за кусты, за мысок…

Галя вечером, окончив смену, остановила трактор, усталая взошла на пригорок, и вот оно перед ней, поле, черное, пухлое. Это она, Галя, вспахала его. Она стояла, смотрела и улыбалась.

У нее все-все болело, и руки, и ноги. Все тело ее ломило. Но — ничего. Такое случается с непривычки…

За прозрачной, зеленоватой дымкой сквозистой рощицы потухал закат. Галя шла к стану. Под ногами шуршала старая, пожухлая трава. В пустынных полях совсем стемнело. Но нет, они не пустынные. Во-он светят фары, неустанно рокочет трактор. Это, наверное, Виктор пашет. Он в ночную смену. А вон еще огонек! Да сейчас по всем полям огоньки и рокот. И из-за этого нет жути ночной, нет в темных ветреных полях дикости.

Дом на полевом стане был добротный, большой. Кухня, спальная комната, красный уголок да еще просторная застекленная веранда с длинным столом, за которым обедали. Здесь, на веранде, в уголке, и пристроила Галя свою кровать.

Постоянно на стане никто не жил, кроме дяди Троши. Каждый вечер и каждое утро приходила машина и забирала людей. Оставались ночевать обыкновенно молодые, кого в селе не ждала семья, да заядлые рыбаки.

Когда Галя пришла, ребята еще не спали, дверь была открыта на веранду, и из нее доносились говор, смех, пахло папиросным дымом. В спальне горела керосиновая лампа, по стенам ползали лохматые тени, некоторые из ребят лежали, другие сидели на кроватях.

— Где пропадала? — спросил Кузьма Петрович, зевнув. Его усатое лицо за эти дни заросло щетиной.

— Бродила, — неопределенно ответила Галя.

— Ужин, поди, остыл.

— Ну, как, Галюха, сладкая жизнь у трактористов? — спросил Шурка. Из-под одеяла торчали его ноги, с пятками круглыми и большими, как репы.

— То-то я не знаю эту жизнь! — откликнулась Галя.

— Еще не собираешься удирать? — раздался тенорок Стебля.

— Здравствуйте! Я ваша тетя! — Галя улыбнулась.

— Ничего, скажи, знала, на что шла, — поддержал ее Кузьма Петрович.

Галя улыбнулась и ему, хоть и не видела его, и как-то вдруг осознала, охватила единым взглядом все, что случилось в эти дни. Ей что-то говорили, кто-то над чем-то смеялся, а перед ней мелькали то поле в сиянии, то ее трактор, то первая борозда или белохвостые зайцы. Галя тихонько засмеялась, поняв, что она счастливая и усталая и почти засыпает на ходу. Как это хорошо — спать!

Она вытащила из рюкзака спортивные брюки, полотенце и вышла в ветреную, холодную тьму, мерцающую звездной рябью. Галя сняла комбинезон, натянула брюки и — к умывальнику. Вода в нем была студеной, пахла ледком. Приятно было обдать ею обветренное, запыленное, горящее лицо. Галя терла его полотенцем и угадывала в темноте бочки, груду березовых чурбаков, дощатый сарай. Около него — вспомнила — стоят невидимые сейчас в темноте верба в серебристых барашках и куст ольхи в зеленых, пушистых серьгах. Ударь по ольхе — и она задымится зеленой пыльцой. И пусть ее было не видно, Галя все равно знала, что она есть и где-то среди кустов притаилась весна, это ведь ее платьишко пахло почками ольхи.

Галя вернулась на веранду. Люди еще сонно переговаривались.

— Земля, язви ее, у Вороньего колка здорово сырая, вязкая. Елозил, елозил, так твою… — и Веников равнодушно и привычно выругался.

Хлопотливый дядя Троша притащил Гале из кухни вареного мяса и холодного молока.

— Подкрепись-ка. Умоталась, поди, за день-то.

Обветренное лицо ее все еще горело, его пощипывало, губы потрескались, стали колючими, все мускулы ныли. Она с удовольствием ела и улыбалась дяде Троше.

С трудом двигаясь, Галя залезла под одеяло. Она вытянулась и сразу же поплыла, заколыхалась, точно в воздухе, и тут ей почудилось, что на веранде запахло ольховым кустом в сережках… Сквозь стекла мерцали звезды… На ветках ольхи кожица тонкая и зеленая, сломай ветку и увидишь, что вся она полна соком… А больше Галя ничего и не чувствовала, и не думала…

Как-то после ужина Галя взглянула на замусоренный пол, на тусклые, немытые окна и сказала:

— Давайте-ка, я приберу в доме, а вы покурите на вольном воздухе.

Трактористы вышли, устроились за длинным, из досок, столом, дымили папиросами, читали присланные газеты, толковали о полетах на Луну, а кое-кто подтрунивал над «поварихой», как называл себя дядя Троша.

Сухонький, совсем седой, в старом-престаром пиджачишке, он сидел на скамейке, подсунув руки под зад, и болтал ногами, не достающими до земли.

Этого Трошу в тридцатые годы знали во всех окрестных деревнях. Вечерами в избах, на лавочках, на бревнах, на полевых станах рассказывали о всяких его проделках и похождениях. Среди этих веселых историй никак нельзя было отличить быль от небылицы. Должно быть, многие балагуры-фантазеры прикрывались именем Троши.

Напрасно люди считали Трошу потешником. Это он им только прикидывался. А на самом деле он зря ничего не делал.

Вот однажды, по словам Веникова, что случилось.

В двадцатых годах деревня была совсем темная, бабы и мужики верили в разную нечистую силу: в леших, в домовых… Рассказывали всякие небылицы о наговорах, о колдуньях, о дурном глазе.

Собрались как-то мужики в избе у Троши в карты играть. Ну, как водится, заигрались до полночи. Но они не только играли, а еще и пили бражку и рассказывали страшные истории о привидениях, о лунатиках, о ночных огнях на кладбищах.

Наконец, стали мужики расходиться по домам. Вышел первым ледащий такой, никудышный мужичонка Савелий. И вдруг он через минуту рванул дверь обратно, повалился через порог и на четвереньках побежал к людям, сел на полу. Глаза дикие, шапки нет, полушубок снегом засыпан. В распахнутую дверь вьюга воет. Троша метнулся к двери, захлопнул ее.

— Чо, паря? Чо подековалось? — испугались мужики.

— Там… там, — никудышный мужичонка Савелий тыкал рукой в сторону двери. — Не пускат… В грудь бодает…

Оказывается, Савелий шагнул с крыльца во тьму, в снежные вихри, и вдруг его кто-то пружинисто и сильно толкнул обратно, и он повалился на ступеньки. А в темноте ничего не видно, в лицо снег сыплется. Решил никудышный мужичонка, что это он как-то оступился, и снова пошел. И снова его кто-то отбросил.