Иду над океаном

Она сознавала, что ее предвидения (мама ни за что не осмелится сказать отцу) оказались очень важными. И дело вовсе не в удовлетворенном самолюбии: поступок Ольги поставил перед ней множество проблем, обидел ее глубоко лично; значит, она, Наташа, живет так, что кто-то, пусть даже ее сестра, может считать ее неправой. А значит, неправилен весь уклад их, волковской, семьи.

А еще Наталья думала, что Мария Сергеевна все это понимает так же и лишь из гордости не хочет согласиться с ней. И машину не послала. «Если бы отец знал!»

Вот в таком состоянии она появилась на пороге гостиной. И, застав мужчин (отца и маршала) и Марию Сергеевну так же пьющих кофе и ведущих неторопливую беседу, почти со слезами произнесла:

— Ну так мы пойдем?

Маршал поднялся первым. И все четверо вышли в парк.

День заканчивался. Ясно ощущался осенний холодок, от реки веяло студеной водой, пахло листвой и землей. Яркое, откровенно оранжевое солнце длинными пятнами просвечивало лес.

Маршал шел впереди с Марией Сергеевной. Наташа с Волковым чуть позади. Она держалась пальцами за локоть отца и время от времени косилась по сторонам. Володьки не было, хотя она чувствовала, что он где-то рядом и видит ее.

— Как хорошо, что ты прилетел, папка, — тихо, точно жалуясь, сказала Наташа, коснувшись виском сильного плеча генерала.

Интонация ее голоса наконец задела Волкова, он внимательно поглядел ей в лицо, но она убрала глаза.

— Что тут произошло, доченька? — спросил он.

— Ничего, — помолчав, ответила Наталья.

Но он больше не верил. И он ждал, что она сейчас же все скажет ему. Но Наташа молчала: стоит ей уронить хоть слово — все будет испорчено. Она покачала головой.

— Нет, папка. Ничего не случилось. Мы тебя очень ждали. Вот и все.

Генерал не поверил, но доискиваться не стал. Собственно, при первом упоминании имени старшей дочери сердце его тревожно замерло. И он теперь все больше утверждался в том, что если дома что-то случилось, то лишь связанное с Ольгой. И тревога его укрепилась еще и от странности в поведении Марии. Все было и то же, и не то. Она словно сквозь пальцы уходила, оставляя неосязаемое — блеск глаз, грусть, совсем иную, чем та, которую он знал в ней. Эта грусть, таившаяся в углах ее милого рта, залегла, словно навсегда, серьезно светлая, какая-то неторопливая. Сейчас она медленно шла впереди рядом с маршалом. И Волкову казалось, что и походка ее изменилась за те дни, когда он улетал. Ему делалось обиднее и обиднее. Но он сдержал себя. Да и ум его, и сердце пока еще не освободились от пережитого настолько, чтобы было место для сегодняшнего.

А Наташа все думала о Володьке. Ну чего особенного — шофер, младший сержант, сопляк? Она знала себе цену, хотя ей едва минуло шестнадцать лет. А вот мучил он ее всем своим существованием. С той самой поездки с отцом в полк. Чувствовала в нем какую-то тайну — словно два Володьки было. Один тот, что как влитый сидел за рулем автомобиля, а второй-то иной, изредка, когда удавалось ей подстеречь его взглядом — она захватывала его врасплох, и какое-то мгновенье видела его тем вторым, что скрыт от всех формой, приопущенными ресницами над прозрачными и очень широкими глазами.

Наташа брела рядом с отцом, разглядывая тропинку у самых ног. И вдруг она подумала, что у маршала и Вовки глаза одинаковые, только у маршала они еще спокойнее — от мудрости и от возраста. А может быть, это ей показалось, потому что просто оба они умели смотреть как-то особенно — до дна… И у нее захолонуло сердце: еще никогда так отчетливо, так непритворно, так вот, не прячась от самой себя, она не думала о Володьке и хотела, чтобы он был рядом. Его насмешливое презрение к ней, когда он, выведенный ее ехидством из равновесия, полыхал на нее гневом глаз, взвинчивало ее. Она сама не знала, что это с ней, но во рту становилось горячо и замирало, словно от высоты, дыханье, и она отвечала ему надменной дерзостью.

Чем дальше уходили они по парку к реке, где, конечно же, Володьки не могло быть, тем все большая пустота заполняла ее маленькую душу.

А генерал, погруженный в свои раздумья, и Мария Сергеевна не замечали, какая мука заполняла Наталью. И от ее игривости не осталось и следа. И солнце, все более багровеющее и пронзительное, и уже изумрудно-зеленое небо над головой, и проглядывающая сквозь пятнистые от закатного солнца стволы деревьев, широкая темно-фиолетовая тоже от солнца, посерьезневшая накануне холодов река — померкли.

Но генерал, видимо, почувствовал что-то.

— Ну хорошо, — сказал он, уже твердо убежденный, что с Ольгой неладно. — Я верю тебе. Но, доча, а ты? С тобой что-то творится. То оживлена и шаловлива почти до несносности, то настолько серьезна, точно и не шестнадцать лет тебе вовсе, а все тридцать. И словно бросил тебя кто-то.

Сам того не зная, Волков был очень близок к истине. И спасло его от того, чтобы догадаться, насколько он прав в своих словах, одно: он и мысли не допускал, что в шестнадцать лет возможно такое, да еще с его дочерью, с гордой, красивой и ужасно хитрющей девчонкой.

Наталья только глазом покосилась на отца и зябко прижалась грудью к его руке. И опять в этом движении было взрослое.

«Положительно, — подумал Волков, — я черт-те сколько не был дома».

Тем временем узкая, похожая на тропинку аллея перешла в спуск к реке. Солдаты по чьему-то распоряжению, еще до Волкова, может быть, значительно прежде — при каком-то дальнем предшественнике его, которого он и не знал, — вырубили в скалистом склоне широкие прочные ступени, благо камень здесь сразу же под земляным покровом, и устроили поручни, совсем как на корабле.

А там внизу — широкий, отлогий берег, песок и галька. Два катера, отражающих солнце стеклами, костерок, рвущийся на ветру. И два солдата в шинелях внакидку перед костерком.

А по фарватеру то тут, то там, по всей шири огромной, неласковой реки — лодки. Недвижные лодки. Снасть выбирают — путина идет.

Солдаты варили уху в большом закопченном казане. На катере у них и ложки были готовы, и хлеб крупно нарезан, и под рундуком — фляжка. Для технических нужд выдано было 500 граммов спирта с йодом: чтоб пить нельзя.

Маршал остановился на крохотной площадке между двумя лестничными маршами. Тонкий, с непокрытой головой. И стоял, положив руку, стискивающую замшевые перчатки, на перила. И был бы он издали со спины похож на юношу или даже мальчика, не будь столько напряженности и выправки в его фигуре. Река поразила его. Он молчал, светлыми глазами оглядывая то, что открывалось ему. И когда Волков с дочерью спустились на эту площадку, маршал сказал, чуть отклонив голову в сторону Волкова:

— Вот и пролетал ведь над всем этим, и слышал — говорили. Полковник столько мне про это говорил, а представить себе не мог, как это в действительности прекрасно. А, Волков?

— Да, Алексей Семенович, — сказал Волков, хотя сам только сейчас, впервые это увидел.

Ветер шевелил светлые, почти белые волосы маршала. Не будь бы он маршалом, взял бы Волков его за плечи и постояли бы они так. Движение души это было кратким и безотчетным: шевельнулись тоненькие пальчики Натальи на сгибе его руки — и прошло.

Солдаты внизу увидели их И поднялись, не зная, что им делать. Волков рукой махнул им из-за маршальской спины: «Мол, вольно, продолжайте…»

— А ведь они варят что-то… — сказала Наташа.

Спустя двадцать минут — после обоюдной неловкости — сидели они в кубрике катера и солдаты с той удивительной спокойной неторопливостью, что бывает именно у бывалых солдат, угощали их ухой. Перед маршалом, Волковым, перед Марией Сергеевной на газете лежал хлеб и деревянные ложки. И когда начали было есть, старший солдат поглядел на младшего. Младший на старшего. Потом старший глянул на маршала.

А тот вдруг, усмехнувшись, сказал:

— Давай, давай, что там припас… Генерал тоже примет… Так я говорю, Волков?

И Волков сказал:

— Давайте, ребята…

Старший достал флягу, взболтнул над ухом, почти не булькнуло — полна была фляга.