Иду над океаном

На исходе третьих бесконечных суток, в сотый раз щупая пульс, она ощутила под пальцами упругие четкие толчки. Артериальное и венозное давление тоже было близко к норме. И только сейчас она поняла: Коля будет жить. Она поднялась с того места, где просидела столько времени. Палата поплыла перед ее глазами, и ей пришлось даже опереться о стену.

— Что с вами, доктор? — тревожно спросила сестра, и голос дошел до Марии Сергеевны издалека — точно из другой жизни. А она улыбалась виновато, и радостно, и беспомощно. Потом она сказала:

— Все в порядке, все в порядке. Скажите профессору — аритмия кончилась. И венозное давление почти нормальное.

Она подумала, что лучше сказать это Меньшенину самой, но не могла заставить себя уйти отсюда, повернуться спиной к мальчику, словно от этого зависело его состояние. Она так и стояла, прислонившись плечом к стене. И услышала торопливые тяжелые шаги профессора; он почти бежал.

Когда все кончилось, когда он убедился сам, он повернулся лицом к Марии Сергеевне. По-прежнему глубоко под громадным голым лбом холодным светом светили его глаза, и ничто в лице его не подобрело, и так же он был грузен и сутул, и голова словно без шеи крепко сидела на его плечах.

«Что я буду делать, — подумала она, — когда он уедет. А ведь он скоро уедет». Она улыбнулась Меньшенину все той же беспомощной и счастливой улыбкой.

— Я рад, — сказал он, — что судьба свела меня с вами, Мария Сергеевна.

Мария Сергеевна не знала, что ответить ему. Никогда никто не говорил ей таких слов и так весомо и просто. И это было похоже на прощание. Она понимала, что если он сейчас уйдет, а он должен будет уйти, она никогда, ни за что не сможет заговорить с ним вновь. Не женщина говорила и болела в ней. Одно мгновение вместило так много, что она даже удивилась — она была горда, что была нужна ему, ей было грустно, что это уже не повторится, горько, что никогда не слышала и не переживала такого с Волковым, и еще она успела подумать, что вот и началась наконец ее зрелость и больше нет возврата для нее к той беспечности и легкости, с которой она прожила столько лет. И жалость, отчего это не произошло прежде, и короткое, острое, как внезапная боль, понимание Ольги. Все это поняла и перечувствовала Мария Сергеевна в одно мгновение, а может быть, давно в ее душе было это, и только сейчас она все осознала. Она еще подумала, что зрелость, должно быть, и начинается с того, что человек умеет называть своим именем все, что происходит с ним…

Меньшенин остался в палате, а Мария Сергеевна медленно пошла в ординаторскую. Ей дали крепкого чая, она пила его, держа чашку обеими руками, с наслаждением ощущая тепло, точно солдат после долгого и трудного перехода.

Потом она увидела перед собой полковника Скворцова. Тот давно, видимо, стоял перед ней и, может быть, даже окликал ее. Она подняла на него глаза. И участливо, как больной, смиряя свой веселый басок, он сказал:

— Звонили по поручению вашего супруга, Мария Сергеевна. Кажется, у вас высокий гость. Если я не перепутал — Алексей Семенович.

«Алексей Семенович», — почти вслух пыталась она вспомнить и не смогла. Скворцов пожал плечами: мол, передал, что просили, не взыщите…

Только у порога ординаторской ее осенило — маршал… Она теперь твердо была уверена — это приехал маршал.

«Ну и бог с ним, — подумала она. — Маршал так маршал, и хорошо, что я увижу их вдвоем — Мишу и Меньшенина».

Возле операционной палаты она остановилась. Ждать пришлось недолго. Меньшенин вышел и увидел ее.

— Профессор… — сказала Мария Сергеевна.

Но той радости, которая волной захлестывала ее, когда возвращался Волков, у нее не было. Марию Сергеевну словно захватили врасплох — что-то еще не готово, что-то очень неясно. Она еще не знала слов, которые скажет мужу про Ольгу. И когда спускалась по лестнице чужого госпиталя, в котором она проработала пять дней, как пять лет, а потом медленно брела по крохотным, словно в кукольном городе, госпитальным аллеям, зябко стискивая у горла пальто рукой в замшевой перчатке, она поняла, почему в ее душе нет слов для него: изменилась. Она сама изменилась. А его, Волкова, не было все это время.

Ей сделалось грустно. Опадала оранжевая листва с тополей, особенно ярко горела в холодном сентябрьском солнце зеленая хвоя елей, высоким-высоким сделалось слабо-голубое небо — оно словно почужало. Оказывалось, что эти пять дней, похожие на годы, касались и ее с Волковым. Его не было пять лет.

Каждый день утром Наташка уезжала с ребятами в пригородный совхоз. Убирали капусту. Сначала Наташа хотела увильнуть — гимнастика, тренировки. Среди своих дел и переживаний Мария Сергеевна уловила тот особенный оттенок смирения и жалобы в голосе дочки, который звучал всякий раз, когда она хитрила.

— Наташа, — устало и твердо сказала Мария Сергеевна, — ты поедешь вместе со всеми.

Она смотрела в прекрасные хитрые глаза дочери.

— И тебе наплевать, конечно, а я не попаду на республиканские… Сейчас каждый день, каждый час — это миллиграмм будущей медали.

Голос у дочери обиженно-гневно дрожал. Только последнюю фразу она произнесла твердо, с чужого голоса.

— Ты поедешь вместе со всеми, — повторила Мария Сергеевна. И, помолчав, добавила, чуть передразнивая: — Даже если повысится стоимость каждого часа тренировок.

Мария Сергеевна нашла в себе силы для того, чтобы со всей глубиной понять, что руководит Натальей. И будь это несколько раньше, может быть, она бы и отступилась, поискав, нашла бы удобное для них обеих решение. А тут ей не надо было даже заставлять себя быть твердой. Все произошло само собой. И Наталья вдруг притихла и потупилась. Потом, за завтраком, Мария Сергеевна перехватила удивленно-внимательный взгляд Натальи.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Нет.

— Почему же ты смотришь на меня так?

— Хочу понять, что с тобой произошло.

Помедлив, Мария Сергеевна ответила:

— Со мной ничего не произошло. Во всяком случае ничего особенного. — Она еще помедлила над чашечкой кофе и, глядя куда-то перед собой, добавила негромко: — А вырастешь… Знаешь, Наташа, ты когда-нибудь поймешь. Не сейчас. — Она улыбнулась, словно возвратясь из своего далека, где только что была: — Нахватаешь золотых медалей, натренируешься всласть, повзрослеешь и вдруг однажды остановишься и услышишь. Сама себя услышишь. И поймешь меня…

Наташка, ожидавшая чего-то ясного, разжеванного, которое, как в школе, только положи в голову — и навсегда, сникла.

— Какие все стали сложные… Без пол-литры и не разберешь!

— Без чего, без чего? — смеясь, спросила Мария Сергеевна.

— Так наши ребята говорят…

— Ну и ребята… — все еще смеясь, сказала Мария Сергеевна. — «Без пол-литры»?

Наташка втихомолку жаловалась Поле, показывала ей свои испорченные руки с мозолями, зная уважительное, почти сестринское отношение к ней Марии Сергеевны. И даже однажды заснула на тахте у Артемьевых, хотя от школы до дома было в два раза ближе, чем до Артемьевых.

И сначала Мария Сергеевна никак не могла понять того, почему Поля смотрит на нее как-то с укором и ожиданием и кстати и некстати говорит о Наталье, о том, что сентябрь — в сущности прохладный месяц и земля в сентябре никогда не просыхает.

А поняла позже: вчера вечером в клинику позвонила Артемьева и, принижая голос (телефон у них стоял рядом с тахтой, на которой заснула Наталья), стала говорить, что девочка у нее, что устала и спит. И пусть спит до утра… Помолчала и сказала, вздохнув тяжко и шумно — в самую трубку:

— И не жалко вам, дорогая Мария Сергеевна, такого милого ребенка… Да не девичье это дело — капусту резать да таскать… Ужас какой-то! Ведь вы врач…

Нет, определенно, даже милейшая, добрейшая Варвара Сидоровна не признавала Марию Сергеевну стопроцентной, разумной матерью. И это обидело бы Марию Сергеевну прежде, но не сейчас.

Мария Сергеевна сказала устало и просто — то, что думала:

— Я согласна, не девичье это дело. И это, конечно, безобразие. Но если уж едут все, я не вижу необходимости, чтобы Наташа оставалась в городе…