Повести писателей Латвии

Ласма, опустив голову, носком кеды трогала лист подорожника. Лицо Мартынь не мог разглядеть, потому что темные пряди закрыли шею, щеки, глаза, лоб, даже кончик носа не был виден.

Угис, покраснев, оправдывался:

— Что мы могли сделать, если лампочка перегорела!

— Возвращались бы вовремя, в лампочке и нужды бы не было, — заметила Дагния.

«У меня как историка логика — сильная сторона», — зазвучало у Мартыня в ушах.

— Мам, если бы мы знали!

— Любую возможность надо предусмотреть.

— Ну конечно, даже бури и землетрясения! Тогда из дома вообще нельзя выходить.

— И нельзя! — Мартынь так рявкнул, что Угис съежился. Он, наверное, не видел, как сзади подошел отец. — Кто тебе разрешил взять мотоцикл? И самому пропасть без вести? По ночам шляться бог знает где? Ну? Выкладывай.

— Я маме уже рассказал. Лампочка перегорела. Ехали, пока совсем не стемнело.

— А потом?

— Потом больше не ехали. Чтобы никто на нас не наскочил.

— Гениально! У меня гениальный сын! Какие решения принимает! На высшем уровне, я вам скажу.

— Почему ты иронизируешь? — Чувствуя, что муж отнял у нее позицию нападения, Дагния встала на защиту сына. — Это было единственно правильное решение, хотя ты, сын, даже не представляешь, какие волнения доставил нам, родителям, — Дагния не смогла удержаться от учительской привычки говорить назидательно.

— Ну, а дальше что же ты, рыцарь, предпринял?

— Нашли стог сена.

— Ах, стог сена! — негодование просто душило Мартыня.

— Наверное, замерзли. Ни одеял, ничего, — сокрушалась Олита.

— Н-нет, мы накрылись сеном.

— Ну не молодец ли! Еще материнское молоко на губах не обсохло, а он уже тянет девчонку в сено! — разорялся Тутер.

— Ну, ты слишком вульгарен, — упрекнула жена.

— Моя Ласма на такое не пойдет. Не слушай эти грубости, дочка. Сколько оставалось до дома, когда стемнело?

— Километров тридцать.

— Зачем это вообще было нужно — убегать? — Олита покачала головой. — За это наказание полагается.

— Наказание! — так и взвился Тутер. Сжав кулаки, он еле сдержал себя, чтобы не дать пару хороших затрещин по еще не тронутым бритвой, по-девичьи округлым скулам сына. Тоже мне ухажер! Наверное, жался к Ласме, как продрогший щенок. А может быть… может быть, за детской внешностью кроется мужская зрелость, этот возраст такой противоречивый, непонятный, обманчивый!

— Завтра же ты уедешь в Ригу, — словно отрубил Мартынь.

Угис наморщил лоб, потом взглянул на отца, опустил глаза.

— Что он один в Риге будет делать? — встревожилась Дагния. — Подросток в пустой квартире! Мало ли случаев… Разные друзья найдутся. Нет!

— Тогда поезжай ты с ним.

— И не собираюсь! С какой это стати мы должны торчать среди камней? Почему Угиса, как прокаженного, надо гнать прочь? Что он, один виноват? И потом, почему мотоцикл не в порядке? Если человек имеет вещь, он должен за ней ухаживать, а ты!.. И девчонка, в конце концов, не маленькая, на два года старше, могла бы и поразумнее быть, а не бежать за мальчишкой, едва тот поманит пальцем.

— Дагния! — в голосе Титера прозвучали гнев и угроза.

По какому праву он так… Нападает на одного Угиса, а Ласму даже защищает. Хочет сына и ее, жену, отправить отсюда. Не тут-то было! Дагния справилась с собой и вполне спокойно предложила:

— Уедем всей семьей. Пару недель туда-сюда, какая разница. Позагораем на взморье.

— Я остаюсь, — сказал Мартынь.

— Почему?

— Потому! Надо закончить крыльцо.

— Тогда мы останемся, а они пусть уезжают. В конце концов, кто тут гость, а кто хозяин?

— Пока мать хозяйничает, мы все тут гости, — ужалила Олита. — Пойдем, дочка, в дом, умойся, переоденься, поешь.

— Давай ты тоже, Угис, — спохватилась Дагния.

— Спасибо, мама, не хочется, — выдавил парень, повернулся и в несколько прыжков достиг клети. Дагния пошла в дом.

Мартынь остался во дворе один.

Дождевая туча показалась из-за горизонта, иссиня-черная, как бычий язык, стала шириться и быстро заслонила собою весь небосвод. Стало сумрачно, хотя была только середина дня.

Дагния сорвала с веревки еще сырые рубашки мужа и сына и бегом вернулась в комнату. Она едва успела закрыть окно, как ветер прижал к стеклу дождевые струи.

Женщина опустилась на припечек в углу комнаты. Она закрыла ладонями глаза, чтобы не видеть, как сверкает очередная молния.

— Перестань, наконец! — крикнул Мартынь. — Не молодая уж, а ведешь себя как девчонка.

Новый раскат грома.

— А если я боюсь? — не отнимая рук от лица, прошептала Дагния.

— Тебе как историку надо бы знать, что боязнь грома — это суеверие!

Дагния почувствовала в голосе мужа насмешку. Раньше в таких случаях он обнимал жену, говорил успокаивающие слова; нежность мужчины уносила страх, это было надежнее, чем крыша над головой. Она чувствовала себя маленькой, оберегаемой, и ей было хорошо. С годами меньше стало слов, и объятия уже не были такими крепкими, это естественно, но насмешку, открытую неприязнь и раздражение Мартынь выказывал впервые. Значит, правда…

Щелчок огненного кнута. Грохот. Тишина.

И в это мгновение, между двумя ударами грома, Дагния отняла ладони от лица, набрала в грудь воздуха, прищурила глаза и, совсем как Марина Влади в фильме «Колдунья», пристально глядя мужу в затылок, отделяя каждое слово, с замиранием сердца ожидая возражений, произнесла:

— У тебя есть любовница.

Мартынь вздрогнул, оглянулся.

— Откуда ты знаешь? — вырвалось у него, и он готов был откусить себе язык. Да чего уж теперь, слово не воробей…

— Знаю, — Дагния сжала губы.

Где слезы, которые сейчас должны были бы литься ручьем? Где ощущение, что сердце разрывается на части? Удивительная пустота! Внутри и вокруг. Пустота, и больше ничего.

Где-то вдалеке прогремел гром. Как телега по бревенчатому мосту. Уже не страшный, не угрожающий, всего лишь далекий гул в этой пустоте.

— Знаю, — сказала она еще раз. Так равнодушно, что Мартынь испугался больше, чем если бы были слезы и упреки. Надо бы подойти к жене, сесть рядом, обнять, все отрицать, и она поверила бы, думал Мартынь. И все же остался стоять, как плохой актер, который не знает, как сыграть данную сцену, и не может освободиться от своей связанности.

Еще одно доказательство, подумала Дагния. Ах, собственно, одно, два — что это меняет, ведь Мартынь сам признался, какие еще нужны доказательства?

— Я бы только хотела, чтобы ты назвал ее имя.

— Перестань! И вообще оставь меня в покое!

— Как и ты меня, не так ли?

— Перестань, прошу тебя!

— Я бы охотно сделала это! Но не могу. Мне нужно-решить: прогнать тебя или заставить просить прощения и потом принять обратно.

Его мужская гордость ощетинилась, как еж, и тысячью иголок самолюбия жалила грудь.

— А если я… если я уйду с поднятой головой?

— До каких пор задирать-то ее будешь? Скоро уж седая. И тогда ты этой красотке ни к чему.

Остолбенелый взгляд мужа даже развеселил Дагнию.

— Я не такая дура, какой ты меня считаешь. И ты_? слава богу, не дурак, ясно, что не расплывшаяся Олита тебя привлекла. Зато стоит только куда уйти девчонке, исчезаешь и ты. И наоборот. Когда сегодня утром ты налетел на Угиса, хотел… унизить его, ты… ты сам выдал себя. И не пытайся оправдываться.

— Я и не пытаюсь.

— Он не пытается! А кто пять минут назад сказал…

— Что сказал?

— Ну… что… и вообще!

Почувствовав, что жена теряет самообладание, Мартынь воспользовался этим. В конце концов, когда-нибудь все равно пришлось бы объясниться, и если уж сама начала…

— …так давай выговоримся до конца. Нам придется развестись.

— Ах, вот куда уж зашло!

— Нет. Но мы хотим пожениться.

— Прекрасно! Девчонка недавно выучилась говорить «мама», а ей уже хочется замуж за женатого. И тебе не стыдно? Ведь в дочери годится…