Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

История первая как раз и имела прямое отношение к «Неве». И заключалась она в следующем. Впрочем, тут самое время нажать кнопку диктофона и послушать наш с Виктором Викторовичем разговор, состоявшийся тогда, зимой 1999 года. Итак:

Б. Н.: …Я бы хотел начать нашу беседу с одного давнего, но любопытного эпизода из истории твоих взаимоотношений с журналом «Нева». Если не ошибаюсь, был момент, когда тебе пришлось судиться с «Невой». А точнее, «Нева» судилась с тобой. Так ведь?

В. К.: Самое трудное для меня — вспомнить год, когда это происходило. По-моему, середина шестидесятых. Это была, конечно, запомнившаяся мне веха в моей литературной жизни, потому что вообще тогда судебный процесс между писателем и журналом или издательством был редким явлением.

(Тут В. Конецкий, конечно же, совершенно прав: судиться с издательством или журналом тогда мало кто решался, даже если был уверен в своей правоте. Во-первых, никто из нас не был приучен отстаивать свои права в судебных инстанциях, а во-вторых, пойти на такой шаг — это значило надолго, если не навсегда, испортить свои отношения с издательством. Так что чаще всего в подобных случаях писатели предпочитали пусть и с ущербом для себя, но идти на компромисс. Конецкий этого делать не захотел — таков уж был у него характер.)

В. К.: А суть дела такова. У меня был такой рассказ «Невезучий Альфонс». В нем в довольно смешных тонах рассказывалась судьба флотского офицера. Рассказ этот входил в повесть «Соленый лед», на которую «Нева» и заключила со мной договор. Я спокойно отдал рукопись в журнал, получил аванс, продолжаю работать. Вдруг меня вызывает Попов Александр Федорович, тогдашний главный редактор «Невы», и говорит, что вы, мол, должны вернуть аванс, что рукопись порочная, они разобрали ее на редколлегии и пришли к такому выводу. Ну а я, естественно, как это у нас водилось, аванс уже давным-давно спустил, возвращать мне нечего, и потом, я вообще был не согласен с тем, что там есть что-либо порочное. У меня, вообще-то, отрицательных героев в моих вещах — раз, два и обчелся, я не умею писать, если не люблю своего героя, у меня плохо тогда идет. И своего невезучего Альфонса я тоже любил. Ну что ж? Я думал, все будет как-то через Союз писателей решаться, оказывается — нет. Вскоре я получаю повестку в суд, причем не в районный, а в городской, на Фонтанку. Я, значит, пребывал в очень расстроенных чувствах, без всяких дураков, нанял адвокатшу, как сейчас помню, платил ей 600 рублей, для меня это были большие деньги, как раз был период, когда я не плавал. Кроме всего прочего, сам факт судебного разбирательства для моряка загранплавания — это чрезвычайно неприятная биографическая деталь, которую ты обязан упоминать в анкетах. По ходу разговора с судьей, которая вызывала меня еще раньше, и с адвокатом я понял, что дело я проиграю. А дальше уже происходит неожиданное стечение обстоятельств. Вдруг приходит мне бандероль. А тогда мы обменивались с Соединенными Штатами — там выходил журнал «Советский Союз», естественно на английском языке, а у нас выходил журнал «Америка». Прекрасное издание, глянцевая бумага, большой формат. И вот там, в бандероли, оказывается журнал «Советский Союз» — мне его прислали из редакции просто как автору, там — огромная фотография моего главного героя, этого лейтенанта по прозвищу Альфонс, и весь этот рассказ, который в «Неве» посчитали порочным. Здесь я дико воспрял. Издатель этого журнала «Soviet Government» — советское правительство, то есть журнал этот идет по абсолютно официальным каналам, можно сказать, на правительственном уровне. Когда я на обложечке его все это увидел, я понял, что дела мои будут лучше. А дальше уже театральные эффекты пошли. На судебное заседание явился весь ВААП, всем было страшно интересно, как этот спор журнала с писателем будет разрешаться. Полный зал был народа. А я сижу и жду, когда я буду торжествовать. Судья там что-то высказалась и прочее, и прочее, я встаю и говорю: разрешите, чтобы приобщили к делу… что вот советское правительство этот рассказ, из-за которого все разгорелось, например, считает возможным печатать в Соединенных Штатах Америки… И кладу на стол этот журнал. Судья объявляет перерыв. Кривцов Владимир Николаевич, который представлял «Неву», — он тоже в довольно растерянном состоянии. Короче говоря, я суд выигрываю, никаких последствий для меня не возникает, аванс я, конечно, могу не возвращать, но Попов при этом, ясное дело, печатать меня больше не стал. Пока он был главным редактором, я больше ни одной строчки в «Неве» не напечатал…

Б. Н.: Интересно, что у меня об этом суде есть свое воспоминание, потому что там я был кем-то вроде наблюдателя от Союза писателей… И мне, должен признаться, казалось, что резкий поворот в судебном заседании произошел по другой причине. Вот что мне запало в память. Кроме судьи, там ведь были и заседатели, двое, по-моему, их было. И эти заседатели, и судья сидели с каменными, суровыми лицами — у них, по-моему, было такое впечатление, что вот, дескать, какой-то крохобор и сутяга писатель хочет с государства получить незаработанные деньги! Тогда вообще у части общества было такое мнение о писателях — как о людях, получающих баснословные гонорары, живущих по-барски, тем более что время от времени и фельетоны такие в печати появлялись, — если помнишь, про Николая Вирту, например…

В. К.: Ну, вообще-то, применительно к некоторым писателям это было справедливо… Если взглянуть на некоторые тогдашние дачи в Переделкине, например, ермиловскую…

Б. Н.: Да, но большинство-то писателей, мы знаем, жили совсем не так. Но взгляд такой на писателей был. И вот потому, наверно, эти каменные лица у заседателей. И то ли судья, то ли кто-то из них сурово спрашивает: «А скажите, товарищ Конецкий, что вы вообще написали? Перечислите ваши произведения». Ты, я помню, начинаешь отвечать: «Кто смотрит на облака», «Заиндевелые провода», «Завтрашние заботы»… Я вижу: выражение лиц не меняется, ни один мускул не дрогнет, то есть ясно, что они ничего не читали и для них все это пустой совершенно звук. И тут ты произносишь такую фразу: «А еще я написал сценарий кинофильма «Полосатый рейс»…» И вдруг лица мгновенно меняются, оживают, расцветают улыбками… Так что если у тебя было ощущение, что процесс оказался выигран, когда ты положил на стол журнал, предназначенный для Америки, то, по-моему, переломным моментом стала эта твоя фраза о «Полосатом рейсе»… Судьба процесса была решена, как только они услышали, что ты автор сценария этого фильма.

В. К.: Да, это, конечно, так. Это так, потому что фильм этот действительно все видели. Да и вообще, полтора часа смотреть на тигров, даже без всяких сценариев, — одно удовольствие. Так что это неудивительно — фильм этот был очень известен.

Б. Н.: Хорошо, не столь уж важно, что именно тогда сыграло решающую роль: вовремя подоспевший экземпляр журнала «Советский Союз», или фильм «Полосатый рейс», или то и другое вместе, — существенно, что судебный процесс ты выиграл. Но ведь мы не случайно сегодня вспоминаем с тобой тот давний эпизод, потому что его подоплекой была не денежная сторона…

В. К.: Конечно нет.

Б. Н.: Главная проблема, разумеется, была не в авансе, проблема была гораздо глубже. Истинная причина происшедшего заключалась в извечной российской боли, в извечном российском позоре — в цензуре…

В. К.: Не только в цензуре, но и в самодурстве главных редакторов…

Б. Н.: В самодурстве? А может быть, все же в перестраховке, в страхе?

В. К.: Ну а как же!

Б. Н.: Ведь и самодурство, о котором ты говоришь, и перестраховка имели одно происхождение — стремление приноровиться к вышестоящему, официальному мнению, предугадать его. У редактора словно бы в крови уже было ощущение, что можно, а чего нельзя. Между прочим, ты в своем письме по поводу известного обращения Солженицына к съезду писателей очень верно замечаешь, что цензура губительна не только своими запретами, она еще развращает и самого писателя, даже честного писателя, поскольку он уже невольно, подсознательно ощущает, что пройдет, а что не пройдет… И невольно, незаметно даже для себя начинает подстраиваться. А уж тем более редактор. Но и редакторы, конечно же, ты это знаешь, были разные. И Александр Федорович Попов являл собой верх этакой чуткости, готовности учитывать мнение, исходящее сверху…