Любавины

– Не в мать, значит. Я тебе как-нибудь расскажу про мать. Хочешь?

Иван сразу не ответил:

– Не знаю… Вообще-то не хочу.

– Ладно. Значит, разговор у нас не вышел. Жалко, – секретарь поднялся.

Иван тоже встал. Ему не было ничего жалко.

– До завтра. Подумай насчет моего предложения.

Иван пожал протянутую руку секретаря, кивнул головой. И пошел к двери. И вышел не оглянувшись.

Секретарь сел, прикрыл глаза, положил на них пальцы, долго сидел так…

Иван шагал серединой улицы, думал об этой странной встрече. Он не понимал, что с ним произошло – почему наговорил резкостей секретарю. Почему в душе поднялось вдруг едкое чувство обиды? На кого, за что?

Ефим был дома, копался в завозне.

– Здравствуй…те, – негромко сказал Иван, останавливаясь на пороге завозни.

Ефим обернулся.

– Здорово.

Некоторое время стояли, смотрели друг на друга.

– Я Иван Любавин, – сказал Иван.

Ефим подслеповато прищурился, моргнул несколько раз… Высморкался прямо на пол завозни, сел на верстак, полез за кисетом. Сказал хрипловато:

– Ванька… Ничего себе!… Ты откуда?

– Из Москвы. По путевке.

– Как это? – не понял Ефим.

– Пошел, попросился, чтобы сюда направили. Надоело в городе, – Иван поставил чемодан, сел на него. Пальто положил на колени. Тоже стал закуривать. Ефим, прищурившись, изумленно смотрел на него.

– Так… Ну, и как же теперь? – спросил он.

– Что? – Иван вопросительно посмотрел на дядю.

– Ничего себе! – еще раз сказал тот. – Не ждал. Я думал, уж не увижу тебя. Думал, пропал где-нибудь.

– Нет.

– Что же не написал ни разу? Что жив-здоров… У тебя же родня тут.

– Та-а… чего писать? – Иван нахмурился, поднял с пола золотистую стружку, стал ее внимательно разглядывать.

– Семья есть?

– Нету. Я первое время у тебя поживу пока?

– Ну, а где же еще? Ты только… это… правильно все говоришь-то? Что по путевке, что посланный… Все по закону?

– Конечно.

– У нас одно время слух прошел, что будто ты в тюрьму угодил. Из райкома, что ли, в приют писали… Родионов сам, однако, посылал на розыски…

– Сидел. Три года.

– Вышел?

– Вышел.

– Да-а… Вот так встреча. Ну, пошли баню заказывать. А потом уж поговорим, – Ефим сморщился, вытер рукавом пиджака повлажневшие глаза, кашлянул. – Я уж и не чаял, что увижу тебя. Пошли в дом.

Пошли в дом.

В сенях им встретилась белолицая молоденькая баба, пышногрудая и глазастая. Уставилась на Ивана.

– Вот, Нюрка, – сказал Ефим, – это Иван наш, Егора нашего сын.

– Мамочки!… – Нюрка всплеснула руками.

Ефим засмеялся. Иван улыбнулся, перехватил из одной руки в другую чемодан, поздоровался с молодухой. Она покраснела и тоже улыбнулась.

– Это сына мово младшего жена, – пояснил Ефим. – Он сам-то в армии. Последний год дослуживает. А она вот с нами тут… А старшего-то, Ивана тоже, у меня на войне убило, а средний, Пашка, со мной живет, никак не могу женить кобеля такого. Нюрка, натопи баню пожарче. Чтоб камни лопались в каменке.

– Конечно! Я сейчас это… Господи, радость-то какая!…

Иван отвернулся и стал смотреть в сторону – он не выносил, когда при нем говорили, что рады его видеть. Он считал, что люди врут, притворяются. С какой стати радоваться, например, этой Нюрке, когда она его и в глаза-то сроду не видела.

Вошли в дом.

– Вот так мы и живем, – сказал Ефим, опять внимательно разглядывая племянника. – Ты ничего вымахал-то – в отца. А лицом – в мать. Семьи-то нету?

– Нету, я говорил уже.

– Что же, и не было?

– Была жена… Когда в тюрьму посадили, она вышла за другого.

– Понятно. А моя старуха приказала долго жить – в войну померла, царство ей небесное. Да, Ванька… Ну, хорошо, что приехал. Отмечаться-то никуда не надо идти?

– Я был уж. У секретаря был, чай пил с ним… – Иван посмотрел на дядю, усмехнулся.

– У Родионова? Ишь ты! А как же это получилось-то?

– Узнал он. В райком когда пришли, он говорит: «Останьтесь».

– Узнал. Ну, конечно. Я потом расскажу тебе про него. Он, конечно, узнает. Ну, посиди пока. Сполоснись с дороги-то да приляжь. А я в лавку сбегаю. Да к дяде твоему, к Николаю Попову зайду… Сейчас прилетит на крыльях. Он у нас председателем сельсовета работает. Ничего, хороший мужик. Остальных ребят у них тоже в войну всех побило. А сам Сергей Федорыч, дед твой, еще до войны скончался. Ну, давай тут… Чего надо, спроси у Нюрки. А к вечеру Пашка подъедет. Он тоже шоферит. Боюсь, сломит где-нибудь голову – шибко отчаянный, гад. В дядю Макара уродился. Тот у нас сызмальства на винтах ходил. Ну, давай тут…

– Может, денег надо? – спросил Иван.

– Зачем? У меня есть. Я ничего живу справно. Плотничаю сейчас. А так все эти годы бригадиром полеводческой бригады был. А сейчас перевели наш колхоз-то в совхоз, молодые понаехали… А я плотничать пошел. Ну, давай, вопчем, устраивайся, – Ефим ушел.

Иван задвинул чемоданишко под кровать, повесил пальто, прошел в передний угол, сел. И впервые за много-много дней почувствовал себя успокоенным…

Дом у Ефима большой, светлый. В комнатах – в горнице и в прихожей – не нарядно, но чисто. Когда в городе, бывало, Ивана охватывала беспричинная глухая тоска, когда он мучился без сна на узкой койке в общежитии, ему мерещился такой вот дом – просторный, уютный, с крашеными полами. Может быть, детская цепкая память схватила на всю жизнь образ дома, может быть, он его выдумал, этот дом, но дом был точно такой, Родина… Что-то остается в нас от родины такое, что живет в нас на всю жизнь, то радуя, то мучая, и всегда кажется, что мы ее, родину, когда-нибудь еще увидим. А живет в нас от всей родины или косогор какой-нибудь, или дом, или отсыревшее бревно у крыльца, где сидел когда-то глухой весенней ночью и слушал ночь…

Вошла Нюра.

– А где же тятенька? – улыбнулась и опять покраснела.

– В магазин пошел.

Нюра не знала, что еще спросить, еще раз улыбнулась Ивану, прошла в горницу, побыла там немного… Потом взяла из кути ведро и вышла.

«Хорошая баба», – отметил Иван. Где-то, когда-то он усвоил одну привычку – всех встречных и поперечных женщин довольно, в общем, равнодушно определять: «хорошая» или «плохая». Вспомнилась девушка в красном плаще, Майя, спокойно подумалось: «Хорошая. Только доверчивая, налететь может».

Иван прошелся по комнатам, посмотрел фотографии незнакомых людей в рамках на стенах, опять сел. Все-таки ужасно приятно иметь еще на земле уголок, куда можно приехать, сесть и слушать, как тикают ходики, и ни о чем почти не думать…

«Устал я, наверно, в этих городах, намыкался».

Вспомнился секретарь Родионов, захотелось как-то определенно подумать про него, но тотчас расхотелось.

«Ну его все!». Завалиться бы сейчас на кровать, положить ногу на ногу, руки под голову и смотреть в потолок – было бы совсем здорово. И чтобы еще ни о чем не расспрашивали и не гадали, на кого ты похож.

Пришел Ефим.

– Дядя твой без ума сделался от радости. Скоро придет. У них там совещание какое-то. Осмотрелся?

– Осмотрелся.

– Так, – Ефим начал доставать из карманов бутылки с водкой. – Узнал, говоришь, тебя Родионов-то? – бутылок оказалось много; Ефим все доставал и доставал их.

Иван промолчал.

– Этот узнает, – продолжал Ефим. – Он узнает. Как не узнать! Он ведь почти всю нашу породу на корню вывел, – Ефим сказал это без особенной ненависти – устал, видно, ненавидеть, израсходовал всю ненависть. Вообще он сильно сдал к шестидесяти годам. От прежнего хитрого, крепкого Ефима осталось очень немного.

– Раскулачивал он? – спросил Иван.

– Он, кто же еще. Он. Давай выпьем пока до бани. Я маленько расскажу тебе.

Позвали Нюру. Она собрала на стол – нарезала ветчины, огурцов, хлеба. Поставила два стакана и ушла топить баню.

Выпили по полному стакану.

Ефим долго кряхтел, сопел… Хрумкал малосольными огурцами и говорил:

– От так… Ничего. Кхэх… Ничего.