Тайна Сорни-най

Я так и сделал. Забрался на чей-то сеновал, на самый верх. Зарылся в сено. Внизу корова. Я слышу, как она жует. Веселее, когда не один… Я засыпаю. И снится мне жаркое лето. Солнце играет в речке. Купается вместе со мной. Вода теплая. Я плыву. Плыву и почему-то смеюсь и плачу. Брызги радужной воды — соленые, как слезы. И ноги почему-то тяжелые. Точно в этой нежной воде они оледенели…

Вдруг сквозь радужный сон слышу чьи-то голоса. Всегда хорошо слышать чей-нибудь голос: и во сне и наяву. Голоса то удаляются, то приближаются. Мне хочется узнать: это голоса настоящих людей или духов?

Меня откопали из-под сена. Подняли на руки. Куда-то долго несли…

А утром я проснулся в интернате, среди таких же, как я, ребят. У моей кровати стояла учительница. Она смотрела на меня не так, как вчера.

— Как ты себя чувствуешь? — сказала она. Так участливо говорила только мама…

На уроках хорошо. Я снова был счастлив, почти счастлив. Но дома… Там по-прежнему мачеха, а не мама.

И мною все больше и больше овладевала таинственная болезнь. Я на глазах у людей высыхал, как осенняя речка, из русла которой уходила живая вода…

В нашей деревне Теги, в центре большого объединенного колхоза, был медпункт. Хороший медпункт. Добрая там была Дохтур-най, как называли фельдшерицу. К ней, а не к шаману уже шли за помощью во время болезни. Из района приезжали волшебники в белых шапках, «снежных платьях» — настоящие врачи. Лечили меня, стараясь вырвать из «цепких лап злых духов» — болезней. А я высыхал и высыхал, как осенняя речка…

Тогда обратился отец к шаману, который жил неподалеку в одинокой юрте на берегу глухой речки, где чаще встретим зверя, чем человека.

Он расспросил, откуда мы родом и что со мной. Потом наотрез отказался шаманить.

«В родном уголке земли осталась душа твоего сына, он очень скучает, — сказал старик отцу. — Туда надо ехать. А я бессилен». Отец мой был коммунистом. Не сразу согласился везти меня в родную деревню. Но делать было нечего. Здоровье мое ухудшалось. И он решил сам не ехать, а отправить меня с тетей Акулиной и ее молодым мужем Никитой. Никита был бригадиром оленеводческой бригады. И втроем на трех оленьих нартах мы помчались в Хомрат-павыл, деревню Камрадку, где «осталась моя душа»…

Я лежал в родном доме. И слышал голос, похожий на голос Нярмишки.

— Все зависит от нас, людей, — говорил он. — Если мы захотим, чтобы мальчик жил, мы все должны будем поклясться, что будем достойны имени человека по отношению к нему, будем охранять его.

— Клянемся! — раздались голоса мужчин.

— Да продолжит сын достойно жизнь мамы. То, что мать не успела сделать, сделает сын. То, что не успела пропеть мать, пропоет сын. И невыплаканные слезы матери — прольет сын. И неотведанное счастье матери — да отведает сын.

Да исполнит сын все мечты-думы матери, дедушки, бабушки!

Да продолжит сын достойно жизнь предков!

Клянемся, люди, что мы ему поможем!

— Клянемся! — раздались голоса.

Еще три ночи мне снились страхи. Еще три ночи меня трясло. Еще три ночи меня холодило. Еще три ночи меня бросало в жар. Но знал я, что не один, вокруг меня добрые люди. И перестало меня трясти. Я долго, долго спал: мне давали пахучее питье из трав.

Холод из меня ушел, ко мне вернулось тепло, спокойствие, странная болезнь, которую Дохтур-най назвала нервной горячкой, из меня ушла… И я снова стал учиться в школе, как все дети нашего Севера.

МОЙ НОВЫЙ ДОМ

Поздно вечером мы подъезжали на оленях к Теги, новой деревне моего детства. По небу гуляли звезды. Они блестели, искрились, будто у них тоже веселый праздник.

Звездное небо — сказка.

Вот горит звезда Большого Лося. Когда-то охотник-великан бежал за лосем. Лось был тоже великан. Ноги его были стройными, могучими. И все же охотник догнал его. Вот-вот настигнет стрела. А кто не хочет жить?!

Взмолился лось, прося у Торума помощи. Торум на этот раз, как ни странно, услышал. И превратил его в созвездие Лося. И начертал следы лыж охотника. Они легли на небосводе Млечным Путем. На конце Млечного Пути — дом охотника.

А сам охотник сияет яркой Полярной звездой. Большая Медведица — Лось. Если присмотреться, можно увидеть других лосей. Все они молодые, безрогие. И головы их повернуты к созвездию Солнца, где звезды сияют, образуя круги.

Эту звездную карту можно увидеть и в наскальных изображениях восточного склона Урала. Звездные мифы я слышал от дедушки. Так сказка и жизнь — два ручья — текут, сливаются, дальше бегут вместе, журча и звеня вечно.

Мчались наши олени по звонкой морозной дороге. В небе горела большая Лосиная звезда. И мне казалось, что следы людей, ушедших в иной мир, сияли в туманном Млечном Пути. На конце Млечного Пути — их дома, души.

Большая Лосиная звезда сияла, а все звездное небо улыбалось улыбкой моей мамы, обещая мне дальнюю дорогу в школу…

И стал я жить в школе-интернате.

Школа-интернат — особый дом. Хороший дом. Самая большая комната называется классом. Класс высокий, светлый. В два ряда стоят парты. Парты пахнут краской. Блестят. В углу класса шкаф. В нем книги, тетради, карандаши. На партах чернильницы с синими чернилами. Они лучше синих карандашей пишут. Карандаши у меня были и раньше. А вот чернильницы такой не было. Теперь есть. Хорошо. Перед партами стол учителя. На передней стенке висит черная доска. На ней пишут мелом. В сторонке от классной доски стоят большие классные счеты. В простенке между окнами портрет. Ленин. Смотрит с улыбкой. Ждет, наверно, когда мы все всему научимся.

Ребята бегали по классу, пока не было учительницы. Каждый выбирал себе парту то рядом с окном, то подальше, как охотники выбирают скрадовку для охоты.

В школе-интернате много комнат. Классы, библиотека, спальни. В спальне кровати стоят рядом. Они покрыты цветными одеялами, как осенний лес листьями. Под одеялами матрасы, а не оленьи шкуры. Белые как снег простыни. Чисто, тепло, хорошо. Одна из комнат называется столовой. В два ряда вытянулись большие столы. На них будто только что выпал снег. Это скатерти такие белые. То ли от них светло, то ли от окон больших. Много света. На столах стоят тарелки, лежат ножи, ложки, вилки. Ребята едят все вместе. Всем вместе есть хорошо! Вкусно. Весело.

В школе учатся не все, а только сильные, здоровые. Это заметил я осенью, в первые дни. Сначала каждого осматривает не учительница, а женщина в белом халате. Старшие ее называют Дохтур-най.

У нее есть блестящая металлическая трубка. Слушают ею, как бьется сердце. Затем по груди стучит молоточком; заглядывает в рот, просит показать язык. Не болтливый ли он? Потом что-то пишет. И говорит с учителем. Без Дохтур-най в школу не принимают. Я ее больше всего боялся. Но меня приняли.

А еще интереснее было в бане. Некоторые ребята, те, родители которых кочуют с оленями, не хотели идти мыться. Они на баню смотрели, как трусливые зайцы. Не ждет ли их там что-нибудь страшное? Не живет ли там куль — злой дух? А главное, надо быть раздетым на глазах у чужих людей. Стыдно. Один мальчик смешнее других выглядел. Верхнюю одежду снял, нижнюю снимать отказался наотрез. «Давай так мыться. Все скидывать не могу. Как это быть голым на глазах у всех».

А я бани не боялся, так как мой атя сам складывал печь в этой бане. И я уже мылся. Не раз. В бане было тепло, как летом. Даже жарко. Душно. Как перед грозой. Разделись быстро. Голые, как линялые утки, ребята летали от одного предмета к другому. То и дело слышалось: «Что это?» «А это что?» В бане было шумно, как на птичьем базаре. Шум, гам. Я подошел к баку с холодной водой. Подставил под кран таз. Все смотрели на меня, что будет дальше. А дальше было обыкновенно. Повернул кран — полилась вода. Ребята, как идолы, стояли вокруг меня. Удивленно посматривали. Конечно, те, кто поменьше да из дальних кочевий приехали. Налив немного воды, я вылил ее на пол. Малыши завизжали как ужаленные. Они повскакали с мест и забрались на скамейки. «Что такое?» — спрашивает воспитатель. «Плохая вода, — отвечает кто-то, — злой дух!»