Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

На следующий день Матвей Степаныч сорвал доски, которыми были забиты двери мельницы, и вошел. Пахло мышами. Двадцатичетырехсильный двигатель покрылся сверху ржавчиной, все было в запустении, все не ремонтировалось с тех самых пор, как у Сычева опустились руки; на маслобойке тоже мертво и пусто: вальцы ржавые, жаровня полуразвалилась, в прессе оказалось старое куриное гнездо. «Что я могу сделать?» — спрашивал сам себя Матвей Степаныч, но пока ответа не находил. Каждый предмет он потрогал руками или крутнул туда-сюда, что могло крутиться. Но только от этого ничего не прибавилось. Матвей Степаныч, живя у Сычева, занимался тогда скотиной, двором, посевом, а к мельнице или маслобойке не имел никакого касательства. И вот теперь надо как-то не ударить лицом в грязь. Он сел в пустой маслобойке около пресса. Думал, думал и сказал сам себе:

— Так, Матвей Степаныч Сорокин. Сам ты ни хрена не сделаешь. Надо к Ванятке Крючкову идти.

Пришел в сельпо, встретил Крючкова на крыльце и прямо с ходу поставил вопрос ребром:

— К чему на несведущего человека навалили незнакомое дело? Авторитет партии подрывать? Да? Ну-ка ответь, Иван Федорович.

Тот, незаметно ухмыльнувшись, ответил:

— Нет. Поднять авторитет партии хочу. Не надо волноваться, Матвей Степаныч. Вам надо руководить. Поняли? А не самому мешки ворочать и движок заводить.

— Как так? — удивленно заморгал Матвей Степаныч.

— А так: на двигатель — механика найти, на маслобойку — спеца пригласить, а вы лично — заведующий, глаз сельпо и партячейки. Что надо от вас? Порядок соблюдать, за ремонтом следить, учет вести.

— Учет?

— Учет.

— Я — учет?

— Вы — учет.

Сорокин рассмеялся искренне, закатив глаза вверх.

— Я — булгахтер! Не может быть! Смехи-грехи!

— Вот что: пошли к Федору, — сказал Крючков, — Время зря теряем. Бунтует, — указал он на Матвея Степаныча, когда они вошли в правление сельпо.

Федор молча достал квитанционную книжку и коротко объяснил:

— Вот тут — фамилию, тут — пуды, тут — ты распишешься, а тут — клиент.

— Климент? — вопросил Сорокин.

— Клиент, — не меняя тона, поправил Федор. — И кроме того: гарнцевый сбор каждый месяц будешь сдавать по квитанциям, а всю бухгалтерию — чего ты боишься — вести положено мне. Понял?

— Так бы и сказали сразу! — воскликнул Матвей Степаныч. — А то — скажи пожалуйста: «учет», «булгахтер», «Климент»! Так и запугать недолго. А так что ж — все нормально. Могу последить за правильностью. Да вот вопрос: кем я буду управлять? Где они, эти спецы-то?

— Поищем, — ответил Крючков.

— Сколько лет искать? — спросил Матвей Степаныч. — Если решать, то сразу, сейчас. Мужики-то волнуются — муки нету, масла нету, а продухция есть.

— Ну давайте покумекаем сейчас, — согласился Крючков и подмигнул Федору.

Тот сказал так, будто у них с Ваней и не было договоренности раньше:

— А не пригласить ли тебе, Матвей Степаныч, Игнатку Дыбина? А? Двигатель он знает как пять пальцев.

— Игнатку-у! Да ты ошалел, Федя. Ей-право, ошалел.

Крючков возразил серьезно:

— Видишь, хату купил себе, лошадь, а живет один. Соседи говорят, тоскует о чем-то. Не ровен час, еще повесится или убьет кого. На люди его надо, и присмотреть за ним. Лучше тебя, Матвей Степаныч, никто его не использует. Человек он понимающий по двигателю. Приглашают же старых спецов на фабрики и заводы? Приглашают. А директор за ними присматривает, руководит. Вот и ты так же.

— Выхода пока больше нет, — поддержал Федор. — Перебрали все село — ни одного человека нет, чтобы знал хотя бы один паршивенький движок.

— Знамо дело, темнота у нас, — сокрушенно согласился Матвей Степаныч. — А пойдет он, Игнатка-то?

— Попробуем, — неопределенно ответил Крючков. — Сходи-ка к нему сам. Да поаккуратней с ним, издалека начинай.

Когда Матвей Степаныч пришел к Дыбину, тот варил себе ужин. На загнетке на таганке стоял чугунок с картошкой, а Игнат подкладывал в огонь сухие будылины подсолнечника. Лицо Игната небритое и осунувшееся. Неуютно, постель неубрана; лишь одна гитара блестела как новенькая.

— Здорово живешь, Игнат Фомич!

— Здравствуйте, — удивленно ответил Игнат. — Какими судьбами, товарищ Сорокин?

— Да так… без всяких судьбов. Шел, шел — и зашел. Дай, думаю, гляну, как новый хозяин тут живет-обитает. А ты, вишь, картохи варишь. Хреново без бабы-то?

— Да как сказать… На что она мне? Семья — не для меня.

— Отчего так? Баба, она для всякого дела нужна. Ей делов хватит.

— Что ж, не знаете? «Враг» да «враг» — только и слышишь. Тут и вовсе не будешь врагом, так сделают.

— Это кто же так?

— А некоторые, — подчеркнуто ответил Игнат.

— А-а, «некоторые»! Ты смотри-ка, народ какой пошел. Прямо-таки дивно, как это они не понимают: человек отбыл свой срок, значит, все, — теперь уж не виноват.

Игнат уставился на Сорокина непонимающим взглядом и спросил:

— А кто так считает?

— Как — кто? Я.

— И только?

— И Федор Ефимович Земляков… И Иван Федорович Крючков… Все «некоторые» так думают.

— Этого не может быть. — Игнат свел брови над переносицей и по-ястребиному глянул на Сорокина. «Не верю, — подумал он, — брешет старый пес».

— Картошка-то убежала. Зальет огонь, — заметил Матвей Степаныч. — Нет, чего там! Без бабы тебе жить не можно — одно горе, да и только. Ку-уда та-ам!.. Определялся бы ты, Игнат Фомич, на постоянное дело да женился бы. Дело прошлое: народ не виноват, сам ты виноват — сам и выходи на повинную.

— На какую повинную? Я свое отбыл.

— Мало ли что отбыл. Если на обчество будешь работать, все станет на свое место. Как ты считаешь?

— Никуда меня не примут, — уверенно ответил Игнат.

— А я, к примеру сказать, приму, — еще увереннее возразил Матвей Степаныч. — Приму. Хочешь в машинисты на мельницу и на маслобойку? На движки? Приму. Я ж теперь управляющий. Могу принять. — При этом он закинул ногу на ногу и еще раз сказал: — Могу. Как?

— Не верю, — мрачно ответил Игнат.

— Не веришь — пиши заявление председателю сельпо, товарищу Крючкову. Вот увидишь, наложит резолюцию: «Ублаготворить подателя сего». Так и напишет.

Игнат внутренне смеялся над оборотами речи «управляющего», он его считал невеждой, не подозревая, что тот видел Игната насквозь. Да он так и сказал Игнату:

— Я, брат, чую — ты меня сермягом темным считаешь. И я тебе не возражаю: считай — правильно, меня от этого не убудет. Но раз я приставлен к обчественному делу — я отвечаю. И я должон делать только хорошо. Лучше тебя в технике никто у нас в селе не понимает… кроме агронома, Михаила Ефимыча… Хочешь — иди ко мне в машинисты. Плата по ставке, как и полагается.

«Попробую, — решил Игнат. — Место хорошее для работы, а из этого Матюхи можно веревки вить». И он написал заявление, которое Матвей Степаныч свернул вчетверо, положил себе в картуз, заменяющий пока портфель, и надел его глубоко, попрочнее, чтобы не потерялось.

Матвей Степаныч ушел, а Игнат все стоял и стоял у чугунка с остывшей картошкой и ковырял потухающую золу. Пришла мысль: «Итак, Игнат Дыбин, ты — батрак у бывшего батрака. Он управляет, ты подчиняешься». И странно, это ему не показалось очень обидным. Придет время, казалось ему, все станет на свое место. Но определенного он ничего представить не мог, он просто не знал, как оно будет. Ведь только перед Сычевым он держался так, будто все знает и во всем уверен. На самом же деле с некоторых пор это было не так. Все ему стало безразлично, а думал он только о Тосе. И если бы она пошла за ним, то бросил бы все к черту и уехал бы в Сибирь, на Дальний Восток, куда угодно. Когда приходила такая мысль, он горько усмехался и сам себе говорил: «На-кась, выкуси! Не тебе такое достанется. Тебе — вечное презрение и кличка „бандит“».

После того как Игнат полюбил, одиночество для него стало невыносимым, самым страшным наказанием, которое не каждому удается перенести. Ненависть ко всем людям и недоверие ко всему и всякому смешались с любовью к одному человеку. Иногда было так трудно, что ему хотелось в одну из темных ночей наложить на себя руки или поджечь село и уйти куда глаза глядят. Чужой паспорт достать — пустяковое дело. «Но куда уйдешь от самого себя?» — задавал он себе вопрос, и от этого будущее казалось еще более мрачным. Можно уйти от милиции, убежать из тюрьмы, скрыться от ГПУ, но от самого себя, от своей любви, от своей совести не уйти. И вот в тот вечер, когда пришел Сорокин, блеснул какой-то лучик надежды; он сверкнул где-то далеко-далеко, как светлячок ночью в чаще леса.