Благодарение. Предел

— Выпей с устатка.

Холодно шипел, пенясь, кумыс на губах.

Хлебали кулеш молча. Не расспрашивал ее Сила, кто она и зачем тут. Казалось, удивился ей не больше, чем нарядной сизоворонке, качавшейся на ветловой ветке.

— Отдохну, — сказал он, ложась головой на седло. И Ольгу сморил сон в тени ветлы. А когда проснулась, табунщика и лошадей не было.

Кобылицы с жеребятами разбрелись по травянистому склону. С пригорка, сидя верхом на лошади, доглядывал за табуном Сила Сауров. Голубое марево четко обтекало его прямую фигуру, корпус лошади — в дремоте касалась губами спины жеребенка.

Встреча с табунщиком легкая, как встреча с ветром и травою, веселила Ольгу всю дорогу.

…Ночью, когда Сила мудрил в шорной с Терентием Толмачевым над выездной сбруей, а Иван в кошаре принимал новорожденных ягнят вместе с дедом Филиппом, Ольга подкралась к хатенке Ивана, осторожно подошла к привязанному коню, ласково посвистывая. Посмотрела, как, скрипя петлями, ходила калитка, размешивая лунный свет с тьмою, погладила по шелковистой шее. Отвязывать не стала — едва заметно махнула ножом по недоуздку, вскочила в седло и уже потом нашла длинными ногами стремена. В кольце вереи бочился на ветру срезанный наискось конец повода.

Другим бы Терентий Толмачев не стал в неурочное ночное время работать — годы не те. Силу Саурова он любил той особенной стариковской любовью, которая только и возможна между молодым парнем и дедом: все делал для Силы, взамен не требуя ничего, лишь бы молодец почаще на глаза попадался да слушал его рассказы о жизни, длинной и крутой. Сауров почтительно слушал, отзывчиво улыбаясь или вздыхая.

Сила даже гостевал у него не раз и не два. От многих охотников заглянуть в жилище Терентий отшучивался, вроде бы с испугом, посмеиваясь в душе: «Да что ты, батюшка-деятель, да и угла-то по твоей чести не сыщется в домишке. Да и я не мастер сготовить еды по твоему вкусу и заслугам».

— Давай, молодец, поспешать, до коровьего рева должны управиться, — сказал Терентий, надевая кожаный фартук. — Говори, как жил-был эти дни. Целую неделю не видались! Соскучился.

— А знаешь, дядя Тереша, нынче в полдень я был лекарем: окривела бы одна девка, не вытащи я соринку из глаза, — как ровне своему рассказывал Сила. — Спустил я кобыл к водопою, кулеш варю. Чую: глядит кто-то на меня из кустов бобовника. Терпежу не стало. Подхожу: девка вжалась в траву, глаз косынкой завязан. Как ухитрилась засорить глаз татарником? Насилу вытащил.

— Чего ж не разузнал, чья девка? — сказал Терентий, постукивая деревянным молоточком по шву уздечки. — Ежели веселая, поиграй с ней. Радостно распознавать девку…

— Да ведь я ничего, я так. Может, она та самая, какая часом раньше бежала в приречную чащобу.

— Ну и праздник! Как бежала-то?

— Подоили калмычки кобыл, увезли молоко. Я попридерживаю табун на траве. Вижу: какая-то девка со всех ног мчит в чащобу с пригорка, лицо закрывает одной рукой… Уж не волк ли за ней? Хотел подскочить, а тут на гребне сам Мефодий Елисеевич с мотоциклом. Задрал голову и давай кричать что-то, видно, той самой.

— А Мефодий-то за каким лешим около девки? Мужик женатый.

— А я почем знаю? Может, по привычке кукарекает старый петух. Крылья продерганы. Уж так он жалобился, заклинал аж до угрозы.

— Кулаткина Мефодия отвадить надо на чужих конях в рай въезжать. Навык около смирных пастись.

На заре Сила вышел из шорной, сел на чурбак. Испариной дымился на прохладе высокий, смелой лепки лоб.

— Дядя Тереша, ходи на свежак…

Терентий, сгибаясь в дверях, вылез в заревой ветерок, промаргиваясь. Потянулся, зевая до хруста в челюстях.

— Эх, зорьку бы потоковать! Да не дома, а дома — так не на печке, а на печке — так не с женой, а с женой — так с молодой бы. Она, родимая, слаще калача на хмелю. С ними надо по-хорошему. А то вот я в своей скитальнической жизни приручил как-то одну молодку, она-то думала пошутить, а потом так и присохла… Добрая, не скажу плохого. Пришлось спокинуть ее. Правда, попадет иная — не приведи лихому супостату.

— А что, дядя Тереша? — участливо спросил Сила.

— Всякие бывают. Вон моя веселуха (грех признаться), полюбовница то есть, как отвалит барыню, заспится, не добудишься. Хоть богу на нее молись, хоть обкричись, не слышит, знай себе в райских снах пузыри пускает. А толкни — взовьется, наотмашку рукой хрястнет, ногой брыкнет. Испужал, говорит. Старею я, дружок Сила. Бывало, прибегали со своим пузырьком, скусную снедь под фартучком носили. Выпьешь, закусываешь, а она, сердечная, глаз с тебя не спускает. И все норовит угодить, ульстить. Нынче сам встречай ее угощением, да еще акафист научный о ее равноправии нараспев пролей в ее уши, тогда уж напомни о ее женской обязанности. Природа заплуталась, не с того козыря кроет. Али меня уж так зеленкой подернули лета…

На росной траве, на жесткопером тростнике додремывала небуженая тишина.

Сила разделся за кустом и зашел на мостки. Дубленное зноем тело пружинисто метнулось в омут, выбурлила и закипела над ним сомкнувшаяся вода. Из-за шихана глянуло солнце, заиграло радугой в брызгах.

Терентий, раскрылатив руки, стоя на одной ноге, пробовал воду широкой крепкой ступней другой.

— А что, теплая, аж паром забелесила, — хвалил он воду.

— Айда! Как парное молоко вода-то!

Сила ушел в глубину и вынырнул у камыша, всполошив диких утят.

— Не пугай птенцов. У матери ихней сердце мрет за детву…

Сила вылез на мостки, встряхиваясь.

— Птицу пугать можешь, а вот за смирных постоять…

— Да жалею я девчонку.

— Не с того конца твое жало-то. Помню: сыромясский взгальный плеткой нос перешиб нашему табунщику, смирному калмыку… Так дед твой Демид беспамятным отправил домой того обидчика. Сауровы спуску не давали длинноруким. А и молодцы были! В каждом ауле, селе, на хуторах кунаки и друзья. Уйди их скотина хоть за сто верст — не пропадет, приведут друзья. Защищали вдов и сирот.

Мостки мороженым железом прижгли ноги Силы.

— Ты меня еще не знаешь, — глухо сказал он, зверовато исподлобья глядя на жесткое значительное лицо Терентия.

— Ну, ну, ладно. Я ведь тоже высоко взмывал, но до Сауровых не поднимался. Понимаешь, в болотной грязи вымазал крылья. Повенчала меня судьба с Кулаткиными, потратился я на бестолковые стычки с ними… Да, а Сауровы умели вязать и распутывать калмыцкие узлы.

Утки покружили над рекой, сели на отороченный тростником плес.

Терентий залюбовался утиным выводком, не спугивая комаров, заселивших шею.

— Господи-аллах, красота-то, разумность-то…

— Дядя, бог есть?

— Кажется, нету… а надо бы! Не для тебя, ты без него хорош.

У яра выметнулся сазан, со сладкой мукой пискнув над водой.

— Эх, как мечется, сердешный. Трудно рожать…

Сазаны бились в куге, замутив воду. Терентий залез на мель, шарил руками. Сазаны тыкались мордами о его голени. Он гладил их скользкие лбы, но не осмелился выловить…

— Любовь у них, грех губить. Пускай детву нарожают… Долг сполнят, — говорил он улыбаясь. — Да, совьешь гнездо, себя в люди выведешь, и я спокойно помру. Признаюсь тебе: один я остался. Никому не говори — одни жалеть начнут, другие скрытно радоваться. Все люди!

Расхлестывая коленями сникающую над тропинкой лебеду, сбежал с кручи Иван Сынков. Сила раскинул руки, удержал парня у мостков.

— Что спозаранку бега начал?

— Коня увели.

— Ну? Кто же пошутил?

Терентий сидел на бревнышке, застегивая рубашку.

— А не проспал ты, Ваня, коня? — сказал он, закидывая взгляд на луга.

— Украли. Поводок срезали.

— Ну кому он нужен? Разве по дешевке на махан.

— Силантий, пойдем в луга поищем, а? Может, кто пьяный покататься захотел, — сказал Иван. — Сережка Пегов мог разыграться.

Только перешли мост через Сулак, из лугов прямехонько на них вылетела на сауровском коне Ольга. Темная кофточка распахнулась, раскуделенные волосы относило назад.