К Колыме приговоренные

— Ах, Никитушка, как я тебе рада!

Оттого, что тётя Лена никак не могла остановить слёзы, Никите стало казаться, что у них с дядей Валей что-то случилось.

— Да не смотри ты на меня так, — успокаивала его тётя Лена, — это я от радости!

Вечером приехал дядя Валя. Он почти не изменился, но был уже без бороды и с большими залысинами.

— Ну, здравствуй! — встретил он Никиту и крепко пожал руку.

По его рукопожатию, от которого у Никиты чуть не хрустнула рука, было видно, что он по-прежнему здоров, а когда разделся до пояса, чтобы ополоснуться, и стало видно, как на спине забегали желваки, Никита подумал: «Да на нём хоть воду вози!» А дядя Валя уже сидел за столом и командовал:

— А ну, мать, неси нашу!

«Нашей» оказалась настойка, от которой у Никиты перехватило горло.

— Ничего! — смеялся дядя Валя. — Это сначала, потом привыкнешь!

Без бороды дядя Валя уже не был похож на того красивого татарина, каким его помнил Никита, теперь его лицо округлилось, а губы стали толще.

— Не жалко? — спросил Никита про бороду.

— Когда снимают голову, по бороде не плачут, — ответил дядя Валя и рассказал такое, во что Никита не сразу поверил.

Экспедиция, оказывается, уже дышит на ладан, разваливается техника, бегут люди, а вверху никому до этого нет дела.

— Они там что, — возмущался дядя Валя, — совсем уже?

Никита понимал, что речь идёт о московских реформаторах, взявшихся за переустройство России.

— Лошадь, и ту, чтобы пахала, кормят! — уже кричал дядя Валя. — А тут зарплату по году не дают!

Тётя Лена пыталась дядю Валю успокоить, но это его ещё больше взрывало.

— Реформы надо делать не сверху, а снизу! — снова кричал он и, кажется, ничего перед собой не видел, а когда Никита что-то хотел ему сказать, он набросился и на него: — Вы там, в Москве!..

— Да я-то при чём, дядя Валя? — смеясь, заметил Никита.

— И ты у меня смотри! — пригрозил ему дядя Валя. — Экспедицию мою не тронь! Обойдёмся и без ваших реформ!

— Вот так всегда, — жаловалась на него вечером тётя Лена. — Как о работе, так в крик. И сердце уже… и скорую вот вызывали, а ему всё — экспедиция.

На следующий день Никита пошёл в тюрьму к матери. Пока он учился, она, с небольшими перерывами, оттуда не выходила. У ворот тюрьмы, как и тогда, с дядей Стёпой, стоял часовой в тяжёлых сапогах и сером бушлате. И от него пахло табаком и казармой. Никите даже показалось, что он сейчас подойдёт к нему и, как тот, из детства, скажет: «Вот мамка зрадуется!» Нет, этот часовой наставил на него винтовку и строго спросил:

— Ты чаго сюда прийшол?

Никита чуть не рассмеялся: и этот говорил с белорусским акцентом. Часовой стал звонить начальству — можно ли пропустить Никиту.

— Усё, усё, — пыхтел он в трубку, — я ему и говору…

Пропустили Никиту, когда он в дежурной оформил пропуск. Встретил его капитан с аккуратными усиками и с весёлым, похожим на чугунок лицом.

— Та-ак! Так! Так! — затакал он, узнав, зачем пришёл Никита. — Маслова, говоришь? Ну, что ж, Маслова, так Маслова. Посмотрим.

И покопавшись в похожей на амбарную книге, весело сообщил:

— Умерла твоя Маслова.

Так как Никита ожидал этого, его больше расстроил капитан, сообщившей о матери, как о курице, которую подстрелили ради потехи.

— А вы всем детям так сообщаете о смерти родителей? — зло спросил Никита.

Капитан вздёрнул на него усики и удивился:

— Так ты, простите, вы её сын? А я думал, …впрочем, неважно, что я думал, — опустил он голову. — Она-то говорила, что у неё никого нет.

Уже прощаясь с Никитой, капитан жаловался:

— А как не умереть! Жрать нечего. Хоть портянками их корми! Хуже, чем в концлагере!

«И сюда реформы докатились», — подумал Никита.

После тюрьмы Никита пошёл в детдом. Первой, кого он встретил, была Кривоножка. Худая и раньше, теперь она высохла так, что стала похожа на селёдку, у которой внутри всё вынули, но не стали есть, потому что она уже протухла. И действительно, от неё шёл такой неприятный, с кислым привкусом запах, что у Никиты защипало в носу. Чуть позже он вспомнил, что в детдоме все так пахнут, и от него когда-то так же пахло.

А Кривоножка уже плакала, но было видно, что подойти к Никите и обнять его стеснялась.

— Плохо живём, Никита, ой, как плохо! — жаловалась она, сопровождая его по детдому.

А детдом Никите показался не похожим на тот, что он помнил. Коридоры стали уже, а потолки выше, окна темнее, а чулан, в котором сидел двое суток, он не узнал. Был он настолько тесен, что Никита не мог понять: где тут могла лежать та мёртвая тётка, у которой, когда Казимир с мужиками выносил в коридор, на носилках были колотушками разбросаны в стороны жёлтые ноги. В палатах детдомовцы смотрели на Никиту кто с испугом, а кто с тупым безразличием. По их худобе и пепельного цвета лицам было видно: они голодны и мало видят света. У Никиты при виде их щемило сердце, а в горле застревал сухой комок, освободившись от которого, он, наверное бы, заплакал.

— Плохо, ой, как плохо! — жаловалась рядом Кривоножка и, видимо, чтобы хоть как-то скрыть всю эту убогость, то поправляла на неубранных кроватях постели, то смахивала бегающих по столу тараканов. «И сюда докатилось!» — подумал Никита и спросил:

— А почему они не в лагере?

— Какой лагерь! — замахала руками Кривоножка. — Уже давно его никто не видит!

В учительской, за чашкой чая, она рассказала о тех, кого он знал. Казимир Иванович и Мария Ивановна, оказывается, уже умерли, а сторож, дядя Егор, всё ещё жив, но, похоже, совсем свихнулся. Придёт в детдом и только детей пугает: кричит, что надо всех в Туркестан.

— А с Марией-то Ивановной мы уж и из дому — то крупы, то ещё чего им носили, — переходила Кривоножка к детдомовцам. — А как умерла она, да зарплату не стали давать — где уж тут! — и снова плакала, и снова жаловалась: — Ой, плохо, Никита, ой, как плохо!

Никите хотелось обнять Кривоножку, сказать ей что-нибудь ласковое, но он стеснялся это сделать, потому что в учительской были посторонние. Уже расставаясь с Никитой, Кривоножка вспомнила:

— А ведь Зубарь здесь, в городе! В мастерской по ремонту обуви работает. Как-то приходил.

«Зайду к нему», — решил Никита и, выйдя из детдома, пошёл искать мастерскую.

— Пришёл! Ну-ну! — встретил его Зубарь. — А я думал, обойдёшь и здрасьте не скажешь.

На нём был брезентовый фартук, руки — все в смоле от дратвы, на голове большая, непричёсанная куча седых волос.

— Пойдём в кафе, — предложил он, — там и поговорим.

В кафе они заказали водки и овощной салат на закуску.

— Из колонии-то я, как стукнуло под паспорт, сразу в лагерь попал, — рассказывал о себе Зубарь. — А там порядки свои. Как узнали, что сухорукий, чуть что, сразу в рыло! Терпел, терпел, да одного на перо и посадил. Ну, понятно, ещё намотали. А там пошло: и в суках сопли на кулак мотал, и в паханах ходил. Всё было!

— А как сейчас? — спросил Никита.

Зубарь словно испугался этого вопроса.

— Сплюнь, — тихо сказал он. — Так хорошо, что боюсь — не потерять бы чего. Валька, баба моя, — лучше не надо, а сын, …эх, Никитка, сын у меня — вылитый я, а от неё — одно название.

— Какое название? — не понял Никита.

— А Валькой его назвали. Валька Зубарев! Понял? — смеялся Зубарь, и было видно, что сын для него то главное, за которым счастливые люди ничего не видят и не слышат.

— А всё Валька! — говорил Зубарь уже о жене. — Говорит: завяжешь, сына рожу. А родила, не поверишь, плакал.

Лицо у Зубаря, которое Никите в мастерской показалось грубым и по-бычьи тяжёлым, теперь горело румянцем. Когда выпили по второй, он заметно опьянел.

— Ничего-о! Мы ещё родим! — кричал он уже на всё кафе.

Услышав его, плюгавенького вида паренёк с соседнего столика по-заячьи осклабился и громко спросил:

— И как это мы смогем? А? Дядя!

— Это ты мне?! — поднялся из-за стола Зубарь. — Мне?! А ну выйдем, падла!