Дороги, которые мы выбираем

— Нет, Григорий, нет, — успокоил я его, — никакого отвода я тебе давать не собираюсь.

До него дошло, видимо, значение моих слов. Может быть, он даже представил себе момент, когда на голосование будет поставлена моя судьба.

— Я поступлю так, как подскажет мне совесть, — отчужденно и торжественно произнес Орлов.

— Я не узнаю тебя, Григорий! — с горечью сказал я. — Что с тобой стало? Ты будешь сидеть л ждать, что подскажет тебе твоя совесть? А сейчас она молчит? Спит спокойно? Когда я был мальчишкой, в нашем городке ходили шарманщики с попугаем. За полтинник попугай опускал клюв в ящичек и вытаскивал пакетик. В нем лежала записка с твоей судьбой. До этого попугай спокойно сидел на жердочке. Ты когда-нибудь видел такое?

— Ты зачем пришел? — сквозь зубы проговорил Орлов.

— Нет, совсем не для того, чтобы стыдить тебя, Григорий, — сказал я, чувствуя, как в нем поднимается злоба, — успокойся. Я пришел к тебе как к другу…

— Другу?! — прервал меня Григорий. — Ты, который…

Он с трудом выговаривал слова. Но я не чувствовал ненависти к Григорию. Мне было его жалко.

— Да, Григорий, — повторил я, — я пришел к тебе как к другу. Я пришел, чтобы спросить: что с тобой? Ведь это ты только делаешь вид, что у тебя все в порядке, что твое сердце бьется ровно и на душе спокойно. Не может этого быть! Послушай, — продолжал я, подойдя к нему, — представь себе, что со мной все кончено. Статья Полесского признана правильной, я во всем виноват, Ну а ты, как ты будешь жить дальше?

— Как я буду жить дальше? — гневно переспросил Григорий. — А ты спрашивал себя об этом, когда ломал мою жизнь? Когда двулично, с фальшивым сочувствием выяснял, люблю ли я Ирину, зная, что ты отнимаешь ее у меня? Тогда тебя не останавливали все эти громкие слова: «друг», «товарищ», — тогда ты не думал о том, как я буду жить дальше!

Я развел руками: ну как ему доказать?!

— Пойми же, — сказал я, — ведь между нами — мной и Ириной — никогда ничего не было!

— Как?! — Григорий подошел ко мне уже вплотную. — Ты осмеливаешься утверждать это даже теперь? Даже теперь, к-когда я знаю, что она п-провела у тебя целую ночь?

Эта ночь! Если бы он знал!

Я почувствовал, что не могу говорить с ним об Ирине. Не могу, как это было раньше, с легким сердцем говорить о ней. как о совершенно чужом для меня человеке. Я обманул бы тогда всех троих: себя, его и ее.

— Молчишь? — сказал Григорий. — Когда от высоких материй надо перейти к фактам, тебе нечего ответить, так? А известно ли тебе, что после того заседания бюро я побежал к тебе и не вошел в твою комнату только потому, что она вошла в нее первой?

— Но меня не было там! — почти с отчаянием воскликнул я.

— Ложь! В три часа ночи я подходил к твоей двери и слышал ваши голоса!

Да. Он был прав. Как раз в это время я и вернулся. Попробовать все объяснить? Бесполезно. Он ослеплен ненавистью ко мне.

Однако я сделал еще одну попытку.

— Ну, хорошо, Григорий, допустим — только допустим, — что ты правки что между мной и Ириной что-то есть. Но ведь сейчас мы говорим о гораздо большем. Ведь, кроме нас с тобой, есть еще туннель, есть, наконец, правда, настоящая правда, ради которой все мы живем! Неужели твоя обида сильнее, чем все это? Неужели ты не понимаешь, что наши судьбы связаны со всем этим и что после того, как с твоей помощью меня признают виновным, ты уже не сможешь найти себе покоя?

Он молчал. Стоял у окна, отвернувшись, и молчал. Плечи его были опущены.

— Ладно, — сказал я после долгого молчания, — это все. Больше ты не услышишь от меня ни слова. Но помни: ты предаешь не только меня. Ты предаешь то, чем мы жили и во что верили. А теперь прощай.

Уже подойдя к двери, я обернулся. Григорий стоял по-прежнему лицом к окну.

Я ушел. Вернувшись в свою комнату, я нашел на полу подсунутую под дверь записку. Дирекция комбината вызывала меня завтра, к 9 утра, на первое заседание комиссии.

Рано утром ко мне пришел Трифонов.

— Вот что: Крамов приехал.

— Знаю, — ответил я, умолчав, однако, о том, что Крамов приходил ко мне.

Да, я мог, больше того, я должен был рассказать Трифонову о моем разговоре с Крамовым. Но тогда Павел Харитонович потребовал бы, чтобы я немедленно дал отвод Крамову.

А я не хотел этого делать сейчас. Я слишком хорошо знал Крамова. Он будет отрицать все, он сам обвинит меня в провокации. Была и другая причина. Я был уверен, беспредельно уверен, что правда восторжествует и Крамов сам разоблачит себя до конца.

— Он явился сюда в качестве члена комиссии по твоему делу, — продолжал Трифонов.

Я пожал плечами.

— Раз его прислали в таком качестве, значит в Москве решили, что лучшей кандидатуры не найти.

— Вот что, Андрей, — резко сказал Трифонов, — ты это свое непротивленчество брось! Не в бирюльки играешь. Я это тебе как члену бюро, как коммунисту говорю.

Может быть, еще только вчера эти слова Трифонова вызвали бы у меня раздражение. А может быть, я просто пропустил бы их мимо ушей. Но сегодня, сейчас я рад был слышать их. Я рад был слышать любые слова, зовущие меня к борьбе.

— Я и не собираюсь играть в бирюльки, Харитоныч, — сказал я.

— А не собираешься, так пиши отвод Крамову. Сейчас же садись и пиши!

— И не подумаю.

— Что?!

— Зачем я буду писать ему отвод? Чтобы потом говорили, что я боюсь? Если я прав, комиссия меня оправдает, там не один Крамов. А не прав, так о снисхождении просить не буду.

— Вот что, Андрей, — спокойно, но твердо сказал Трифонов, — ты парламентскую болтовню со мной брось. Я к Баулину ездил не для того, чтобы тебя по дружбе защитить.

Трифонов плотно сжал губы и в упор посмотрел на меня. Его морщинистое лицо на этот раз показалось мне не имеющим возраста, точно высеченным из камня, чтобы существовать вечно.

Я подошел к Трифонову.

— Спасибо тебе, Харитоныч, спасибо за все! Только ты за меня теперь не бойся. И Баулину, если увидишь его, скажи, что я вернулся в строй. Я готов принять любое справедливое наказание, если я его заслужил. Но в отставку не выйду. Ты понимаешь, что я имею в виду не только свою должность?

Трифонов поглядел на меня, провел рукой по усам и Сказал:

— Ну, вот это — уже другое дело!

Открытое партийное собрание нашего строительства, посвященное итогам Двадцатого партсъезда и задачам «Туннельстроя», происходило в Доме культуры.

Я сидел в зале. В самом начале собрания произошел такой инцидент: когда начали выбирать президиум и поступило предложение, чтобы собранием руководило бюро и приехавший из Заполярска секретарь обкома Баулин, я, естественно, вместе с другими членами бюро поднялся на сцену.

Но в это время Полесский, также присутствовавший на собрании, попросил слово в порядке ведения.

Не выходя на трибуну, он с места внес предложение, чтобы я не участвовал в руководстве собранием, поскольку обвинен в серьезном должностном преступлении, которое сейчас расследуется комиссией.

Я в растерянности стоял на сцене, не зная, как мне поступить — уйти или остаться; остальные уже сели за стол президиума, взгляды двухсот людей были обращены на меня. Наконец я взял себя в руки, попросил слово и сказал, что Полесский прав и, пожалуй, до того, как кончится расследование, меня и а самом деле не следует избирать в руководящие органы собрания. После этого я вернулся в зал и сел в задних рядах.

— Ну как? — раздался голос над самым моим ухом.

Я обернулся: Крамов! Он глядел на меня своими ясными голубыми глазами, чуть улыбаясь.

— Выбрал дорогу?

— Видите ли, Крамов, — ответил я, также глядя на него в упор, — в том рассказе есть одно место… я хорошо его помню. Там говорится, что выбор нельзя сделать просто так… То, что внутри нас, заставляет нас выбрать дорогу…

— Ну, и ты выбрал?

Я ответил ему только одним словом:

— Да.

Крамов понял меня. Улыбка исчезла с его лица. Он повернулся и пошел к первым рядам.