Этажи села Починки

— Я был там, знаю, — подтвердил я.

В учительской, светлой квадратной комнате с широкими окнами, находились трое преподавателей. Молодая, но довольно полная завуч Лидия Георгиевна Калюжная, математик Иван Дмитриевич Куцеволов — круглолицый, лысый, совершенно без бровей и ресниц, молодой историк — Виктория Вениаминовна Звягинцева.

Завуч предложила мне стул.

— Садитесь, пожалуйста. Хорошо, что вы явились, — повернулась она к брату, — а то у нас тут целая баталия разразилась. Виктория Вениаминовна с Иваном Дмитриевичем обвиняют меня в неверном взгляде на массовость в физической культуре и интеллектуальном воспитании.

— И вовсе не в неверном взгляде, а всего-навсего в неверном понимании массовости, — возразил Куцеволов.

Звягинцева внутренне улыбнулась, весь вид ее как бы говорил: «Зачем этот никчемный разговор, что он может дать?»

— Вот вы утверждаете, что «ножницы» между всеобщим развитием и достижениями отдельных индивидуумов сокращаются и это опасно, — начал издалека математик.

— Это совершенно очевидно.

— Пример, — сказал Куцеволов, словно поймав завуча за руку.

— Что пример. Возьмите хотя бы космос. Не успели мы как следует туда даже подступиться, как интерес не то что массовый, прямо-таки поголовный! И вот результат. Скажите, — вопросом закончила она свой ответ, — сколько учеников из вашего класса желали бы стать если не космонавтами, то, по крайней мере, работниками в области космоса?..

Куцеволов неопределенно пожал плечами.

— То-то. Конечно, случай взят крайний. Здесь сам предмет говорит за себя. А как быть с профессией, скажем, пахаря? Здесь уже необходимо нам потрудиться самим.

— Согласен, — сказал Иван Дмитриевич, — но если смотреть локально, то каждый из нас должен брать высоту хотя бы половинную брумелевскую. И чем выше будет средний результат, тем выше должен поднимать планку Брумель.

Математик обвел взглядом присутствующих.

— В противном случае разность потенциала будет падать к нулю.

— Не забывайте, Иван Дмитриевич, что чем выше всеобщая культура, тем выше результаты отдельных представителей!

Калюжная посмотрела на брата.

— Николай Константинович, а вы как смотрите? — спросила она, рассчитывая на поддержку.

— Я лично на теоретический лад не настроен. Заедает практика метлы и граблей.

— Ой, Иван Дмитриевич, дорогой, пойдемте, — спохватилась Лидия Георгиевна. — Что там наши восьмые классы делают?..

— Виктория Вениаминовна, — сказал брат, показывая на меня, когда завуч и математик вышли. — Вот он занимается историей Верхнего Придонья.

Звягинцева оторвалась от каких-то бумаг, взглядом, свойственным для близоруких, окинула меня еще раз с таким любопытством, что я поспешил поправить положение:

— И вовсе я не исследователь, просто любитель…

Звягинцева достала два объемных альбома. Один с фотографиями и документами, другой — с записями штаба отряда красных следопытов. Признаться, я не ожидал, что небольшой, затерянный в придонских степях хуторок этот имеет такую, небогатую внешними событиями, но интересную судьбу и свою неповторимую историю.

В хуторе некогда, в старину, побывал известный исследователь Иван Жолобов, здесь проводил исследования Докучаев, останавливался со своим штабом легендарный командарм Буденный…

В начале 1918 года сельские активисты первыми в этих местах передали землю беднякам, конфисковали имущество управляющих и организовали коммуну.

Выходцами хутора являются два Героя Советского Союза, известный академик-физик и генерал-лейтенант бронетанковых войск.

Я листал альбом, где рассказывалось о поисках, о том, как следопыты прошли дорогой боевой славы отдельного авиационного полка, который во время минувшей войны, в 1942 году, базировался рядом с хутором. Многих героев Великой Отечественной войны ребята разыскивали, ведут с ними переписку. Немало установлено имен погибших…

Листал я страницы альбома, и все казалось мне, что чего-то все-таки в нем не хватает. Лишь когда в учительскую вошел Евдоким Лукич и стал о чем-то говорить с братом, вспомнилось: «О могиле Дуняши нет ни слова…»

Когда я спросил об этом Викторию Вениаминовну, та улыбнулась, сосредоточенно сдвинула брови, сказала:

— Знаете, все это похоже на правду. Мы связывались с областным архивом, объяснили суть дела, и там нашлись, хотя, правда, и косвенные, но свидетельства. — Евдоким Лукич, — обратилась она к Долинину, — ну как?

— Найду, найду, — пообещал Долинин.

— Многое сходится. Тут у нас в прошлом году умерла одна старушка. В то время ее мать жила в соседней станице. Так что любопытно: многие детали в ее рассказе и Евдокима Лукича — сходятся…

Меня позвали, и я, поблагодарив Звягинцеву и пообещав на ее приглашение заходить — вышел вслед за братом и Долининым.

— Вот мы и помирились, — сияя лицом, похвалился Лукич.

— Ты найди, душа с тебя вон, тогда помиримся.

Квартира Лукича оказалась совсем рядом со школой. Мы долго сидели за самоваром. Лукич был в ударе. Он напевал песни, подыгрывая на балалайке. Играл он, правда, неважно, да и песни путал. Никитинские принимал за кольцовские и ни за что не хотел разувериться. Но зато что знал — все наизусть.

— Хотите покажу книгу, что врач подарил когда-то деду? — спросил хозяин.

Я поднялся из-за стола.

А Лукич вышел в горницу и через минуту вернулся, держа в руках небольшой томик, издания Некрасова и Прокоповича 1846 года.

Сердце мое учащенно забилось, с волнением взял я книгу в руки. Боже мой, библиографическую редкость, которую мне впервые доводилось держать и о которой я столько наслышан — приводила в трепет.

Уже в который раз пересматривал я этот сборник, и уже хотел было вернуть его владельцу, как вдруг показалось мне: на титуле книги — надпись. И точно…

Выцветшими коричневыми чернилами, четким, почти каллиграфическим почерком внизу, у самой кромки титула, было выведено:

Наступил день моего отъезда. Отпуск подходил к концу, и приходилось торопиться. Брат пытался меня задержать.

— Ну что ты спешишь, — взмахивал он смешно руками. — Я ведь тебя не познакомил тут с одним человеком. Успеешь…

— Пойми ты, — доказывал я, — мне здесь еще к матери следует появиться.

В общем, я стал собираться в дорогу.

Открытие автографа, сделанное мною, произвело на хуторян-учителей ошеломляющее впечатление. Правда, Виктория Вениаминовна да и брат отнеслись ко всему этому более чем осторожно. Они надеялись все еще на таинственное письмо. А оно все не находилось…

Наконец все было готово. Николай вызвался меня проводить до Сорочьей балки, что находилась в полутора километрах от хутора.

Вышли со двора, Евдоким Лукич как раз возвращался из школы домой.

— Приезжайте еще, — пригласил меня старик.

Я поблагодарил его и попрощался.

— В добрый час, — сказал он и приподнял свою широкополую шляпу.

На повороте, у самой балки, мы с братом обнялись на прощание, и я зашагал в свою сторону. «Вот за тем кустом степного ольшаника, где дорога идет вниз, и поеду», — думал я. Еще раз оглянулся. Николай все стоял на месте, махал рукой. Я сел на свой велосипед и легко покатил навстречу солнцу. Через несколько минут оглянулся, но уже ни хутора, ни брата — ничего не было видно.

Впереди и по бокам плыли навстречу убранные и местами уже вспаханные пашни, неторопливо двигались телеграфные столбы с проводами, на которых восседали важные вороны и юркие галки.

Я ехал и думал о хуторе, покинутом только что мною, о Евдокиме Лукиче и Виктории Вениаминовне, о математике Куцеволове и завуче Лидии Георгиевне, о судьбе поэта и Дуняши, такой грустной и светлой, далекой и горячо близкой сердцу, овеявшей своим дыханием нынешний осенний день…

Для меня была важна не столько подлинность и достоверность этой истории, сколько то, что в памяти народной хранится любовь ко всему, что было дорого и свято поэту. И не зря воистину высокие и благородные чувства моих земляков устремлены к тому сердцу, которое заставило с такой страстью вспыхнуть душу поэта, которая подарила миру прекрасные, полные жизни и огня неповторимые песни!..