Этажи села Починки

Как ни занимательно было Анатолию изучать окрестные места Елани, он постоянно ловил себя на мысли, что ждет вечера. Именно вечером, когда все возвращаются с полей, можно было встретиться с интересующим тебя человеком, услышать песню. Правда, прошедшая неделя его не только ничем не порадовала — разочаровала. Дважды услышал он, как пели женщины, ехавшие на грузовике. Песня малознакомая, видимо старинная, но разве расслышишь голоса, когда машина вихрем проносится мимо?..

Прасковья неохотно рассказывала о себе, да ей было и некогда. К Артему Набатову он подступиться все еще не решался. Единственное, на что Анатолий возлагал надежды, — на эти самые вечера, когда у сельского клуба собиралась молодежь. Но первый же такой вечер не только обескуражил, но и наводил на грустные мысли, что не так-то просто будет записать малоизвестную песню, редкую частушку или народное предание.

Случилось это на другой день его приезда. Анатолий вернулся с речки, когда солнце еще висело на добрую сажень от кромки желтеющих полей. Прасковьи дома не было. Он не спеша переоделся, повязал лучший свой галстук и посмотрел на себя в косяк зеркала, расколотого с угла на угол. Потом с минуту о чем-то раздумывая, долго смотрел в окно, наконец снял пиджак и галстук. Действительно, на улице было слишком тепло, да оно и проще было.

В центре села, где он мельком бывал в прошлый приезд, мало что изменилось. Так же возвышенно и красиво стояли здания сельского Совета и почты; магазины — продовольственный и промтоварный — были еще открыты; клуб, стоящий особняком, пестрел рекламами и огромным стендом, на котором красовались цифры, графики, портреты лучших людей села.

Прасолов зашел в один магазин и другой, побывал на почте и в библиотеке, расположенной тут же в здании сельского Совета. Вышел на улицу, когда к клубу с разных сторон тянулись нарядные парни и девчата, а из распахнутых окон фойе доносились надрывные стенания неведомого детины, который хриплым, до дикости грубым голосом восклицал:

Из окон доносился приглушенный шум, сдержанный смех и говор — в фойе танцевали. Прасолов не представлял, сколько людей там, в зале, но удивился тому, что здесь, у входа в клуб, их было не меньше. Он присел на край длинной деревянной скамьи против такой же, на которой сидели четыре девушки в окружении молодых людей с длинными, как у монахов, волосами и в пестрых рубахах.

На Анатолия никто, кажется, не обратил внимания, и он не без удовлетворения отметил эту деталь. Вынул сигареты, закурил и стал наблюдать за окружающим.

Из ребят, что сидели и стояли у скамьи напротив, выделялся небольшой паренек в зеленых брюках и спортивной тенниске с транзистором в руках. Он что-то рассказывал, очевидно, смешное. Ребята громко хохотали, а девчонки прыскали в кулак. Смеялись и над рассказчиком, когда тот пытался настроить свой транзистор, но кроме треска, визга и свиста, ничего не получалось.

Анатолий поднялся, загасил сигарету и направился к левому крылу входа, где толпилось особенно много парней и девчат. Протиснулся в круг и увидел, что здесь танцевали под магнитофон, стоящий тут же на одной из скамеек. Ритмическая джазовая мелодия глохла в душном воздухе, но это не мешало танцующим в горячечном твистовом экстазе энергично работать локтями и коленями, картинно выгибаясь, то приседая, то поднимаясь. Прасолов долго стоял и наблюдал это, в общем-то знакомое ему зрелище. Но почему-то ему казалось, что все, что сейчас происходит, — делается если не по принуждению, то, по крайней мере, без особого удовлетворения. Все: и эти обязательные брюки, в которых одето большинство девушек, и эти неизменные тени на веках, и прически ребят, и их цепочки на шеях с крестиками и без них, и, наконец, этот танец, — все это казалось Прасолову условным, наносным, но обязательным. Ибо кто же рискнет оказаться вне моды времени, прослыть отсталым?..

Анатолий еще долго наблюдал за одной из девушек, которая выделялась не только ладностью фигуры, но и особенной четкостью движений. Одета она была, в отличие от других, не в брюки, а в обыкновенную черную юбку. И это, однако, не мешало ей танцевать лучше других.

— Во Трошина дает, — заметил веснушчатый курчавый паренек, стоящий рядом с Прасоловым. — Ей бы лучше русского, во!.. — Он осекся, увидев перед собою незнакомое лицо Анатолия.

Было уже около двенадцати, когда Прасолов решил отправляться домой. Гомонящая толпа у клуба заметно редела. Опустел танцевальный зал. Полная луна, забравшись в самую середину неба, щедро рассыпала с высоты загадочно-печальный свет. Анатолий даже оторопел: раньше такой луны не видел почему-то. А потом догадался — в городе при свете уличных фонарей ее не замечаешь.

При лунном свете хорошо было видно, как гурьбою, а то и попарно растекались в разные стороны гуляющие. Особенно далеко виделись белые рубахи парней и светлые платья девчат. Кто-то кого-то настойчиво звал, взрывом раздавался то там, то здесь хохот.

Прасолов ускорил шаги. Ему вдруг показалось, что сзади его догоняли. Не хотелось Анатолию, чтобы на него лишний раз обращали внимание. Веселая компания в это время свернула с дороги вправо. Прасолов определил это по голосам. Ребята что-то горячо обсуждали, слышался веселый заразительный девичий смех, вдруг ни с того ни с сего рассыпались звонкие переборы аккордеона. Анатолий удивился: откуда аккордеон?.. А мелодия тем временем долго висела на одном минорном звуке, и высокий мальчишеский голос запел:

Песню подхватили сразу несколько голосов, да так ладно и легко, что Прасолов некоторое время стоял с полураскрытым ртом.

звучала припевом новая мелодия.

Певцы свернули в переулок, и песня оборвалась так же неожиданно, как и началась. Прасолов еще долго стоял и ждал. Ему не верилось, что «волосатики» так здорово умеют петь. Песня хотя и старинная, но не была для Анатолия неожиданностью. Он хорошо ее знал, часто слушал в передачах по радио, тем более ту, что служила припевом. Поэтому еще больше его удивила необыкновенная легкость, своеобразие и ладность ее исполнения. А может быть, своеобразие и заключалось в этой необыкновенной легкости? Кто знает, может быть, Прасолов, по крайней мере, судить об этом сейчас определенно не мог. Его больше занимало и волновало то, что происходило у него на глазах в течение всего вечера.

Анатолий Прасолов никогда не был в числе гонителей или запретителей узких и широких брюк, длинных волос, коротких юбок или джазовой музыки с ультрамодными танцами. Он придерживался того убеждения, что все, что является на свет божий, — закономерно и естественно. Все это должно существовать, по его мнению, наряду со всем остальным. Но он не хотел мириться с тем, когда одно всплывало на поверхность, не привлекало, а прямо-таки требовало к себе всеобщего внимания, тогда как все остальное должно было быть где-то в подспуде. В этой мысли убеждало его все, происшедшее нынешним вечером. В его ушах слышалась надсадная, отрывистая магнитофонная какофония, перед глазами в полусогнутом виде дергались фигуры танцующих. О, эта злостная сила моды! Разве кто мог дерзнуть в этот миг на простой народный танец? Песня и та молчала в то время, когда гремел джаз в неистовом кружении бобин магнитофона, и пролилась лишь тогда, когда они перестали вращаться; когда все расходились и не было риска быть уличенным в приверженности к своей народной песне, широкой и раздольной, которая одна могла вместить в свою гармонию, все эти джазовые штучки как некий составной ритмический элемент, не более.

Грустные мысли одолевали Прасолова. Но в этой грусти ему виделось нечто и светлое. Он теперь был убежден в том, что заветная его тетрадь будет все же кое-чем пополнена. Хотя дело это будет и не таким простым, как ему казалось раньше. Трудным будет оно, но возможным. Так думал Прасолов.