Летний дождь

— Что с тобой, милая? — пыталась успокоить ее девушка.

— Зуб, зуб болит, — едва выговаривала в ответ, а сама уже видела эту добрую красивую девушку с перебитыми руками, повисшими безжизненно вдоль тела, ведь на фронт шел поезд.

Позже она узнала, что рука у Тани отнялась не от ранения, а от сильного потрясения. На ее глазах во время бомбежки погибла вся семья: мать, бабушка, братишка. Врачи обещали, что рука отойдет, и она с нетерпением ждала, чтобы уйти на фронт…

…Таня уже дометала пол, когда дверь распахнулась, и у порога остановились сестры Горбуновы:

— Здравствуйте вам!

Таня — нет, не удивленно — испуганно смотрела на них. В стеганках, в пимах, в шалях, под которыми еще платочки до самых бровей, они и на девчонок-то не походили, старушки-богомолки какие-нибудь.

— Мы глядим — дым из трубы, — тараторила старшая, всегда побойчее была. — Клуб, грим, открыли. А мы давно выступать хочем. Горбуновы мы, Вера и Надежа. Есть у нас и Любовь, только махонька. Пойдем, грим, скажемся новому избачу. Телят напоили и айда, телятнисы мы… Ой, и Еленочка тута! Тоже выступать желаешь?

— Надь, а Надь, одемши будем или раздемши? — спросила шепотом Вера.

— Раздемши, само собой!

И они начали снимать стеганки, шали, платки, на глазах превращаясь из старушек в пригоженьких девушек. Потом поднялись на сцену, встали рядышком, заволновались.

— Запевай, я выносить буду!

— Нет, ты запевай, я выносить, — подталкивали одна другую.

Наконец договорились:

— Мы только по одному куплету споем всех песен-ТО, а то нам, поди, ночи не хватит, — объяснила Надежа, она руководила собственным просмотром.

Споют и смотрят на Таню: ну что, мол, как?

— Таких мы знаем множину. Ну, теперя мы споем про войну:

Надежа спела «в Рязани», а Вера — «в Казани».

— Не в Казани, а в Рязани, — поправила ее Надежа.

— Нет, в Казани.

— И в Казани вязали, и в Рязани вязали, а петь надо «в Рязани»!

— Девочки, — воспользовалась паузой Таня, — вы хорошо поете. А нет ли у вас любимой песни, самой любимой?

Сестры переглянулись:

— Как не быть, — неуверенно как-то сказала Надежа. И они запели:

Подалась вся вперед Таня, всматриваясь в девушек, словно не узнавая их, словно не они только что пели «множину» куплетов.

…Они и теперь ноют эту песню, на каждом концерте…

— Не могу, — всхлипнула вдруг Вера, уткнулась сестре в плечо.

— Ну, чо ты, Верк? На людях-то, Верк? — гладила ее по голове, как маленькую, Надежа. — Это папы нашего любимая песня была. Погиб наш папа, вы уж нас простите… В первый же месяс погиб…

Заплакала Таня и сразу стала простой и понятной, своей.

— Вы хорошо поете, — сказала сквозь слезы.

— Стало быть, принимаете выступать? — обрадовалась Надежа.

— Кабы под гармошку, еще бы красивше, — просияла и Вера.

И в это время залихватски заиграла под окнами гармошка и высокий до взвизгивания голос пропел:

— Зойка выставляется, — узнала Надежа, и сестры начали торопливо повязывать платки до бровей.

— А это Шура Долга. С новобранцами своими хороводятся, успевают, — почему-то недовольно объясняла Надежа. — Гляди, еще сюда ввалятся…

— Не уходите, девочки, — будто чего-то испугалась Таня.

— Останемся, Надь, а? — просительно заглядывала в глаза сестре и Вера.

— Чтоб перед этой чтокалкой?..

Она не договорила, дверь распахнулась, и шумная компания действительно ввалилась в клуб.

Елена Петровна помнит, как поразил ее тогда вид Сергея. Она едва узнавала его. И всегда-то, как говорят, на улыбочке, теперь он был весь какой-то разухабистый, не хватало только чуба из-под шапки. И она поняла: скоро на фронт, может даже завтра. И уже не спускала с него глаз из своего угла у печки, никем не замечаемая, страдающая.

Разнаряженная Зойка так и висла у него на плече. Цветастая шаль шла к ее румяному с мороза лицу. Плюшевая жакетка поверх шелкового платья облегала ладненькую ее фигурку. Она как вошла в клуб, так и пошла по кругу, дробя ботиночками на каблуках. Едва успевала за плясуньей гармошка.

— Басурмане! — нарушил это веселье Сергей и шагнул к Тане. «Браги небось хлебнул, непутевый, — по-взрослому подумала тогда о нем Еленка, испугавшись, как бы он не обидел ненароком Таню. — У Зойкиной матери всегда брага водится, несмотря что война…»

— Познакомиться полагается, — без всякого стеснения рассматривал Таню Сергей. Ее узкая ладошка утонула в его лапище. Замерла на месте, чуя недоброе для себя, Зойка. Сергей держал руку Тани так, словно раздумывал: возвращать ее хозяйке или нет, он словно взвешивал ее руку на своей ладони. Что-то задушевное играл гармонист. Шепталась со своим ухажером Шура Долга. Все это длилось мгновение. Но поняла тогда Еленка: что-то произошло с Сергеем в это мгновение. И, чтобы не выдать себя, с усилием, но выправился он на прежний залихватский тон:

— Не рука — произведение искусства! Такие ручки, а вы их в карманы! И по этикету вроде не полагается барышням!

Рассыпалась смехом довольная Зойка. «Дурак! Что ты мелешь? — кричало все тогда в Еленке. — Остановись!»

— Я не барышня, — вспыхнула Таня. — А уж если вы заговорили об этикете, то не мешало бы снять шапку!

— С характером избач у нас! — похвалил Сергей, но шапку снимать не думал. — Митя, вальсок!

Подхватила своего ухажера Федю Шура Долга. Закружились, не устояли сестры Горбуновы.

— Прошу, — остановился перед Таней Сергей.

— Не могу, — сказала она испуганно.

— A-а! Из-за этого? — показал он на шапку. Таня молчала.

— Люблю упрямых! — засмеялся Сергей и, чуть поколебавшись, сорвал с головы шапку, швырнул куда-то в угол. — Светлее стало?

— Ох, — простонала Зойка, — что они с тобой сделали? Где же твои кудри, сокол мой ясный?

— И ты сними, Федя, сними, нехорошо, — уговаривала ухажера Шура Долга.

— Не могу, — повторила еле слышно Таня.

— Моргуете, значит? — И вдруг словно увидел себя со стороны, резко повернулся к выходу. Хлопнула дверь. Танец остановился.

— Сереженька, — рванулась за ним Зойка. — Последние вечерочки ведь! — Ох, — бросила она Тане.—

Весь вечер ты мне испортила, а может, и жись!

Веселье нарушилось, все потихоньку расходились, виновато поглядывая на Таню. Она стояла у сцены, растерянная, опять всем чужая.

И только одна Еленка, девчонка, забытая всеми у печки, понимала, почему Таня не могла танцевать и почему ушел Сергей. И хоть у нее замирало сердце от одной только мысли: а что, если бы ее пригласил он? — все равно в эту минуту она презирала его. «Пришел, осклабился». Она тогда читала Тургенева, кажется, «Дым», и ей нравилось повторять, к месту и не к месту, новые слова.