Летний дождь

— Эттто што еще за молитва такая? — ворчала несердито бабушка. Несердито, потому что сама накануне проштрафилась. Была у них такая легкая молитва: «Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!» Любили они ее за то, что три раза перекрестишься — и помолился. А бабушке уж и такую короткую молитву, видно, надоело шептать, и она, крестясь, просто считала поклоны: «Раз, два, три. — А громко и скажи: — Четыре!» Ох и смеху было!

Вот только взглянула на свой «шрам войны», а сколько людей, событий ожило в памяти. «Ожило… опять не то. Они всегда в нас живут. Одни — как совесть. Другие — как печаль. Третьи — как клятвы, обеты… А что для меня да и для других всех, кто ее знал, да ведь и для нынешних, для ребятишек, к примеру, из самодеятельности, что для нас всех Таня?» Об этом, однако, и пойдет у них завтра разговор с Ларисой Степановной.

Таня приехала в их село в начале сорок второго. Елена Петровна запомнила, потому что училась тогда в пятом классе и были каникулы. А в каникулы она целыми днями пропадала в сельсовете, потому что там в единственном книжном шкафу умещалась вся их библиотека.

После метельной недели день выдался ясный, искристый. Смотрела она в окошко на широкую улицу, похожую на дерево, какие рисуют малыши. Дорога посреди улицы — это ствол. А свежепротоптанные тропинки от калиток дворов к дороге — это ветки. И вдруг увидела в конце улицы, у вершинки то есть этого «дерева», нездешнюю девушку. Девушка подходила ближе, и вот уже и Зойка и Ефросинья Егоровна рассматривали ее в окно.

— В пальто городском, — не то восхитилась, не то осудила Зойка. — И в ботиках! В такой-то мороз! Ефросинья Егоровна, ктой-то к нам приехала?

— А ведь это, знать-то, девчонки, избач новый, ленинградку на днях в РИКе навеливали, артиску, сказывали…

— Артиска! — хихикала Зойка. — Топчется… Ну-ко, ну-ко, как ты?

Прямо у сельсовета ни раньше ни позже застряла с возом сена скотница Катька, кричала на вола беспомощно:

— Нно! Нно! Цоб-цобэ!

— Потёма, — вздохнула Ефросинья Егоровна. — Ну, никакого характеру у девки. Пойти выручать надо ле-нинградку-то. А то дорога, как туннель в снегу, ни пройти ни проехать!

— Никак не насмелится! — комментировала Зойка. — Топчется!

Ох, как рассердилась на Зойку Елена Петровна, тогда, конечно, просто Еленка.

— Снимай! — ухватилась за ее валенок. — Снимай!

— Ты что? Ты что? — Зойка говорила не «што», а «что», как пишется.

— Зачтокала! Снимай, говорю, ей вынесу! Ленинградке!

— Да сдогадалась она уже! Обошла! Вон! Полны ботинки снегу начерпала.

Девушка и правда сворачивала уже к сельсовету, а вол вдруг рванул за ней прытко, так что зазевавшаяся Катька едва не опрокинулась в сугроб.

— Глядите! Глядите, что вол-то вытворяет! Ухлестнул за ей, топает! Опять стал! Ишь что ему нравится: за городскими хлестать, скотинка!

— Нно! Нно! Цоб-цобэ! — надрывалась Катька.

— Здравствуйте, — остановилась в дверях ленинградка. — Таня я, Мухина. Меня к вам…

— Да знаем, знаем, — кинулась к ней, загремела табуреткой Ефросинья Егоровна. — Потом, потом. Вы грейтесь, грейтесь! Неужели пешком?

— Нет, меня дедушка подвез, почтальон из соседней деревни.

— A-а, Ваньша Бывальша… Тулуп-то хоть накинуться дал?

— Дал!

— Еленочка! — взглянула на нее Ефросинья Егоровна. — Принеси-ка дровец сухоньких, подбросим.

Со всех ног кинулась она в сени, а когда возвращалась с охапкой дров, услышала, как Ефросинья Егоровна хвалит ее:

— Книжки любит — хлебом не корми! От этого шкафа за уши не оттащишь…

С интересом посмотрела на нее Таня. А Зойка ревниво сказала:

— Что тут читать-то? Ни одного подходящего романа!

— А это секретарь сельсовета.

— Цоб-цобэ! Нно! — чуть не плакала за окном Катька.

— Пойти подсобить, — закуталась в платок Ефросинья Егоровна. — Вы уж извините, коровы без кормов…

— На нем раньше дядя Миша робил, — объяснила Зойка. — Он только его язык понимает.

— Не русский был? — спросила Таня.

— Вот то-то, что шибко русский! — расхохоталась Зойка. — А вы правда артистка?

— Ой, что вы! Это меня в госпитале так прозвали…

— Ффу! Маета! — вернулась Ефросинья Егоровна. — Упрется и ни с места! Вот упрямь! Обогрелись? Ничего, приоденем вас по-нашему, по-уральски, подкормим. Хлеба, правда, тоже нет, а картошечка, молочко… И за работу! Война войной, а… Будем поднимать культуру на селе. А то у нас самый культурный человек — вот эта чтокалка, — засмеялась Ефросинья Егоровна, кивнув на Зойку.

— Им не ндравится, что я по-литературному разговариваю, — нисколько не обидевшись, объяснила Зойка. — Они хочут, чтоб я, как все: «що по що, куды шадишша?»

— Ох, как я боюсь, — просто так сказала вдруг Таня. — Я ведь только и умею стихи читать. А у вас до войны, мне говорили, сильный товарищ был…

Даже Зойка испугалась за Ефросинью Егоровну, но она никак не выдала своего горя, только вдруг будто уставшим голосом сказала:

— Ну, значит, и у нас стихи… будете…

Месяца не прошло, как получила Ефросинья Егоровна похоронную на дочь Клаву.

Клуб стоял на задах села, у реденькой березовой рощицы. С тех пор как избач Клава добровольно ушла на фронт, на двери клуба висел амбарный замок. И у огромного «дерева», нарисованного в улице, не хватало ветки — тропинки к березовой рощице. До ломи в глазах сияла чистотой нетронутая снежная целина.

Таня шагнула было храбро, да Зойка удержала се:

— Постой, не суетись. Счас мы с Еленкой пропахаем-проторим, мы же в пимах!

Скоро выросла у дерева куда-то совсем не в ту сторону еще одна длиннющая ветка, и оно стало несуразное, уродливое.

Таня как вошла в клуб, так и остолбенела: темные бревенчатые стены, скамейки покалеченные и на полу сплошь шелуха от семечек.

— Вот что значит дом-то без хозяйки, — грохнула о пол беремя дров Зойка. — Да не задумывайся ты — справишься! Нашей молодежи что надо? Танцы! Еленка, натаскай дров поболе!

Таня нашла в углу веник, начала мести пол.

— Ох, городская, так и есть городская! — выхватила Зойка веник. — Ты веником-то не маши, не маши! А вот так легонько веди, а то задохнешься от пыли. Ох, только вот танцевать-то скоро не с кем будет: парней-то раз-два и обчелся, да и тех на днях проводим. А что мы без ребят-то? Сереженька, сокол мой ясный, что я без тебя делать стану? — заломила она руки и, не опуская их, потянулась вдруг сладко, объяснила: — Парень у нас один есть — смотри не отбей, глаза выцарапаю! — Захохотала как ни в чем не бывало. — Вон даже малявки на него заглядываются, правда, Еленка? Ну, ладно, пойду. Дела в сельсовете. Да и подчепуриться надо, нынче новобранцы наши с учениев приезжают, погуляем!

Давно уже забыла, наверно, Зойка, бессменный секретарь сельсовета Зоя Ивановна, что когда-то «разговаривала по-литературному». А Елена Петровна все помнит ее чтокалкой. Сколько горьких минут пережила она из-за нее в те поры.

— У-у! — видела ее отношение к себе Зойка. — Настоящая золовка!

Только ошибалась Зойка: не по-сестрински ревновала ее к Сергею девчонка Еленка…

Зойка ушла, а она тихонько сидела у печки, подбрасывала дрова и боялась, что Таня заговорит с ней о чем-нибудь таком, про что она и не слыхивала. Ленинградка ведь! Не хотела она выглядеть перед Таней, как Зойка, например, которую она всей душой презирала за легкомыслие, за то, что не читает книг, и за то, что изо всех сил рвется в невесты к Сергею.

Но Таня мела пол и молчала. Левую руку она все время держала в кармане. И вдруг рука выскользнула из кармана и плетью повисла над полом.

…У каждого, кого коснулось то время, война отпечаталась в сердце по-своему. Видела Елена Петровна потом раненых. И безруких, и безногих. Но девичья рука, плетью повисшая над полом… Никогда, кажется, больше не испытала она такого пронзительного сострадания, такой жалости к человеку. Вскоре после этого им с бабушкой пришлось ехать в областную больницу: в районе отказались из-за какой-то закавыки удалить больной зуб. Ехать-то всего минут двадцать, да в войну не скоро-то уедешь. Пожалела их девушка в военном, провела в свой вагон, угостила даже сахаром. Смотрела на ее ловкие руки, надраивающие суконкой пуговицы кителя, Еленка, слушала, как весело, беспечно напевает девушка, и вдруг откуда-то из самого сердца стоном прорвались рыдания.