Макушка лета

К у х т о. Дешевое благотворительство.

Н а р е ч е н и с. Необходимость.

К у х т о. Нет, мелочевка. Главный металлург заметил правильно: нам нужны государственные средства для модернизации завода. Пока таких средств нет, постройка литейных агрегатов типа установки «Лотос» преждевременна и припахивает экономическим авантюризмом. Простите, Никандр Никандрыч, но тем, что происходит здесь, мы вроде бы ставим под сомнение полезную деятельность главного инженера Мезенцева.

Щ е к о ч и х и н. Прошу не уклоняться.

К у х т о. Сердце пересаживают. Старому организму — молодое. Организм отторгает сердце. Кровью, сосудами, мозгом... Мезенцев — разумное орудие отторжения. Поймите, Никандр Никандрович, заводы типа «Двигатель», построенные в пещерный век российского капитализма, надо срывать с лица земли. Требуется возведение супермодерновых заводов.

М е з е н ц е в. Экономический авантюризм, отторжение — выводы, не лишенные истинной государственной зрелости. Всегда, прежде чем что-либо предпринять, надо тысячу раз задать себе вопрос: «Что за сим последует?» Чтобы получить справедливый ответ, недурно припомнить примеры безоглядной поспешности.

Щ е к о ч и х и н. И все?

М е з е н ц е в. Пока.

К а с ь я н о в. Я тоже попробую определять. То, что подгонялось под экономический авантюризм, на самом деле — экономическая романтика. Что руководило группой «Искатель»? Высокое конструкторское творчество, стремление вывести рабочих из пылевого и вибрационного пекла. Бескорыстие ими двигало. К счастью, еще сохраняются люди, которые работают не ради денег, а ради духовной радости. И помышляют они о пользе отнюдь не ради себя. Люди, отторжение тут не подходит. Биологическое тут окутывает тьмой промышленное. Что сделали Нареченис и его товарищи по творчеству? Перекинули мостик из индустриального настоящего, напичканного прошлым, на берег будущего. Ну, а мостик взял да обрушил не кто-нибудь, а главный инженер, призванный заботиться о росте заводского производства средствами технического прогресса. Я не берусь утверждать, что Мезенцев исходил только из факторов субъективного характера. Нет, объективные факторы сильны. Они есть и остаются, но их незыблемость всего лишь кажущаяся, хотя и способна доводить до ожесточения и отчаяния.

Щ е к о ч и х и н. Игнатий... Мануйлович, давай-ка проясни, чем руководствовался...

М е з е н ц е в. Хорошо, Никандр Никандрович. Представьте себе, телега. В нее впрягают тяжеловоза. Всем вам, вероятно, довелось видеть тележное колесо. Заменим одну из деревянных спиц спицей из пластмассы или из нержавейки. Что изменится для телеги и для битюга? Ровным счетом ни-че-го. Более убедительного обобщения не могу предложить.

Е р г о л ь с к и й. Убедительно!

К у х т о. Сложное доказано предельно просто.

Щ е к о ч и х и н. Приспела пора высказаться начальнику райотдела милиции.

Т е р с к и х. Случай уникальный. Законом не учтен. Посему привлечь к судебной ответственности не имеем права. Еще юридический момент: машина ничейная.

Н а р е ч е н и с. Ничейная?!

Т е р с к и х. В заводских хозяйственно-финансовых документах не зафиксирована, частной собственностью не являлась и быть не могла.

Н а р е ч е н и с. Вон оно что! Ловкач наш главный. От мамки ушел, от папки ушел, от закона ушел. Никандр Никандрович, но партийное-то наказание неужели он не понесет?

М е з е н ц е в. С виду рафинированный интеллигент, но крови жаждет.

Щ е к о ч и х и н. Товарищ Мезенцев, в твоей позиции я вел бы себя тише воды, ниже травы.

М е з е н ц е в. Ниже воды, тише травы.

Щ е к о ч и х и н. Дорогой Альгис Юргисович, я понимаю вашу боль, разделяю ваше негодование. Присутствующих благодарю за совет.

Все покидают веранду. Хмуро кивнув Тузлукареву, стоящему на крылечке, Мезенцев уходит к себе на участок напрямик, не щадя кустов и одежды.

На жест Терских, приглашающий доехать до Желтых Кувшинок на милицейском фургончике, отзываются Ергольский, Кухто и Щекочихин. Они садятся в фургончик и уезжают, покивав Касьянову и Нареченису, пожелавшим идти в город пешком.

Возле маяка, откуда видны город и округа, Касьянов и Нареченис остановились. Внизу, под горой, расплавленным алюминием текла река.

Горизонт был высокий, волнистый — холмы. Над холмами громадилась туча. Она походила на смерч, узящийся, перекошенный к середине.

— Смотрите, Альгис Юргисович, облик бури.

— Точно схвачено. Но бури, Марат Денисович, по-видимому, не будет. Облик, если судить по мудрому лицу, по благородству осанки Мезенцева, обманывает.

— У него, как ни странно, облик справедливого человека. Меня не покидает впечатление, что он ведет себя как одиночка, которого не понимают, но когда-нибудь поймут.

— Из-за доброжелательства вы видите людей более достойными, чем они есть. Да, как у вас с женой?

— Беда.

— Любит?

— Теперь, пожалуй, ненавидит.

— Любовь быстро не обрушивается.

— Самая сильная любовь как раз вмиг способна саморазрушиться.

— Дайте телефон вашей жены. Я ей объясню...

— Оскорбленное чувство не внемлет разуму. Оно беспощадно по справедливости. Знаете кто я, Альгис Юргисович?

— Марат-чудотворец.

— Безумец. У меня трудовое безумие. Не сердитесь. Но никакой технический агрегат, даже выдающийся, не стоит того, чтоб из-за него терять любовь.

— Тогда почему вы не улетели вслед за женой?

— Безумец общественного долга.

Переговорный междугородный пункт.

Касьянов бродит вдоль кабин. Он страдает от ожидания. Подходит к барьеру, смотрит сквозь стекло на телефонистку.

— Кажется, вас зовут Тиной?

— Тиной.

— Тина, мой вызов увяз где-то в ночной темноте. Сейчас нагрузка на линиях крохотная. Попросите ускорить.

— Вы всегда почему-то нетерпеливый. Как вы приходите, начинаю волноваться.

— Волнение — жизнь.

Тина нервно щелкает рычажком; Коммутатор глух. Наконец-то на панели вспыхивает стеклянный кружок.

— Девочки, единственный заказ, и тот волыните. Быстро. У человека душевное напряжение.

Тина говорит с наивной напористостью.. Угрюмый лик Касьянова яснеет, на губах протаивает улыбка.

— Я знаю, почему вы нервничаете. Вы верите в любовь.

— А вы, Тина, не верите?

— Не верю.

— Тогда я постоянно испытываю фантастическое чувство. Оно здесь.

Прикладывает ладонь к левой половине грудной клетки.

— Обманываете.

— Честно.

Указывая на ладонь Касьянова, Тина спрашивает:

— Ну и что же вы там чувствуете?

— Нечто прекрасное... мучительное... иллюзорное.

— А говорите — любовь?

Рокот в коммутаторе.

Тина поднимает трубку. Мигом взволновавшись, велит Касьянову идти в кабину.

Отогнув откидное сиденье, Касьянов встает на него коленом. Через стеклянный ромб двери (теперь он освещен) Тина видит затылок и часть спины Касьянова.

— Натали! Натали? — его голос трепещет.

Квартира Касьяновых. На стуле телефон со снятой трубкой. Из трубки голос Касьянова: «Натали, Натали?..»

Свесившись с тахты, Наталья берет с пола пачку сигарет и спички.

Закуривает. Облокачивается на подушку. Не беря трубки со стула, страдальчески произносит:

— Я плохо сплю. Просила звонить днем. Ты звонишь ночью. Пиши письма.

— Но ты не отвечаешь.

— Не о чем писать.

— Всегда было о чем.

— В давно прошедшие времена.

Наталья сдувает сигаретный пепел, откидывается на подушку, лежит изнеможенная.

Г о л о с  и з  т р у б к и. Натали, куда ты делась?

Касьянов распахивает дверь кабины. Сиденье с выстрельным звуком хлопает о стену.

— Тина, исчезла слышимость.

Телефонистка высовывается в оконце.

— Слышимость идеальная: даже доносит, как она курит.

Касьянов закрывает дверь кабины.

— Наташенька, скажи хоть, какие новости?

Наталья наклоняется к трубке, лежащей на стуле.

— Слышимость, которую ты имеешь в виду, есть. Самые существенные новости те же: за мной ухаживает Валентин Георгиевич. Намерения серьезные.