Годы в огне

— Это был тайный сброд большевиков. Под крышей кассы работало пятьсот красных.

— Вот видите, вы знаете больше меня. Какой же смысл в допросах?

Крепс молчал, и глаза его налились кровью.

Юлии Борисовне почему-то казалось, что офицер специально и заранее придумал всю эту сцену, дабы княжна сразу увидела грязь их работы и тотчас простилась с мыслью здесь служить. Впрочем, возможно, Урусова ошибалась, и Крепс действительно занимался своими будничными делами, не обращая внимания на пришлую девчонку.

— Что можешь сказать о Семене Зачепе и Иосифе Яросе? — наконец нарушил паузу Крепс.

— Я уже говорил: это члены кассы взаимопомощи стрелочников.

Штабс-капитан облизал сухие губы, погрыз кончики своих воинственных усов.

— Я отдаю должное твоей выдержке и мужеству, Черемянин. Но оцени и мою настойчивость: я выбью истину. Любым путем. Запомни это.

— Бить умеете. Отдаю должное.

Крепс снова побледнел.

— Тогда можешь еще раз убедиться в этом.

Он крикнул в сторону приемной:

— Поручик! Уведите красного и вразумите его!

Вошедший в кабинет Вельчинский умоляюще посмотрел на Крепса. Этот взгляд без труда можно было прочесть. Он звучал приблизительно так: «Зачем же при княжне… что же ты со мной делаешь, скотина!..»

— Поторопитесь, поручик! — отчетливо услышав его немую речь, прикрикнул штабс-капитан. — И запомните, это не тот случай, когда стрелочники, согласно поговорке, ни при чем.

Он подождал, когда Черемянин и побагровевший Вельчинский ушли, откинулся на спинку стула и с вызовом сообщил княжне:

— Это наша работа, мадам.

— Я так и представляла себе. Однако кулак…

— Гм… да… конечно… благодарю вас. В следующий раз я буду толковать с красными в галстуке и белой сорочке. Я стану задавать вопросы, то-ва-ри-щи будут молчать, и мы разойдемся большими друзьями. Затем они поймают меня, вас и прочую «белую сволочь», натянут наши шкуры на барабаны и примутся стучать революцьённый марш. Не правда ли, занятно?

— Как поступят красные — еще неведомо. А как поступаете вы — я вижу.

Крепс усмехнулся.

— Я в полном замешательстве, княжна.

— То есть?

— Зачем вы пришли к нам? Читать нотации?

— Отнюдь.

— Зачем же?

— Мой долг — нанести врагу как можно больший урон.

— Тогда позвольте полюбопытствовать: кто ваш враг?

— Болтуны и демагоги — раньше всего.

— Вы забываетесь, Юлия Борисовна. И я не тот человек, какого можно третировать.

— Помилуйте, Иван Иванович, — забеспокоилась Урусова, — я совсем не имела в виду вас.

— Кого же?

— Демагогов и болтунов. Надеюсь, вы не относите себя к их числу?

Крепс не успел ответить на вопрос.

Дверь открылась, и два солдата втащили арестованного в кабинет. Ноги Черемянина волочились по ковру, и княжне казалось: по красному ворсу тянется черно-красная полоса крови.

Вельчинский вошел через минуту, укрылся в дальний от Урусовой угол и переминался с ноги на ногу.

— Вспомнил? — спросил Крепс Черемянина. — Иль беспамятлив, что кукушка? Так я подскажу.

Подследственный молчал.

Штабс-капитан достал из стола папку, раскрыл ее, сказал вяло:

— Вот протоколы допросов. Все преступники признали свою вину. Ты видишь, мы все знаем. И оттого, что назовешь имена, ничего не изменится.

Арестованный безмолвствовал, уронив голову на грудь. Внезапно он спросил, не меняя позы:

— Кто признался? Фамилии?

— Тимофей Кузнецов, Михаил Шабалин, Андрей Марченков. — Кивнул солдатам. — Посадите на стул. Господин Черемянин будет отвечать.

Убедившись, что его распоряжение выполнено, штабс-капитан позволил себе небольшую речь. В ней он сообщил арестанту, что подвалы контрразведки находятся по соседству с адом, что здесь пытают каленым железом, ломают пальцы, срывают ногти и прочее, прочее, прочее.

Черемянин сказал хрипло:

— Не тратьте времени зря. Это известно всем.

Он облизал сухие губы.

— Не поймав птицу — теребишь, господин штабс-капитан. Никто ничего не сказал.

Крепс поднялся со стула, подошел к Черемянину и вдруг с огромной силой ударил его кулаком в лицо.

Арестант отлетел в угол, и на его почерневших губах появилась кровь.

Он поглядел невидящим и ненавидящим взглядом на своего палача, прохрипел с трудом:

— Наши придут — вдвадорога заплатишь, падла…

— Унесите, — распорядился Крепс и повернулся к Вельчинскому. — Заставляете меня, Николай Николаевич, выполнять вашу работу. Не хотите ли сменить штаб Западной на боевые линии войны? — Даже не делая вид, что собирается услышать ответ, заключил желчно: — Вы свободны. Как всегда.

Лишь только дверь за Вельчинским закрылась, Крепс уселся напротив Юлии Борисовны, ожесточенно потер руки носовым платком, осведомился:

— Вы еще не раздумали служить у нас, княжна?

— Нет.

— Вы мне начинаете нравиться.

— Это небольшая победа. Но я польщена.

— Я уже, кажется, научился не обижаться на вас.

— Гм… надеюсь, еще многому научитесь от меня.

— Вы имеете в виду нахальство?

— Нет. У вас собственного хоть отбавляй.

— Право, вы славная бабенка, Урусова. Жаль, что на дворе не тринадцатый год и княжеский титул ровно ничего не значит. Впрочем, один бог знает, чем кончится потасовка. Может статься, ветер и вернется на круги своя.

— А я-то думаю: отчего такая учтивость!

Вот так, то злобясь, то, пожалуй, даже одобрительно поглядывая друг на друга, перебрасывались они фразами и с опозданием заметили, как резко, от толчка, открылась дверь.

В комнату вкатился, отдуваясь, похлопывая себя по бедрам, толстый, усатый низкорослый офицер, упал в кресло напротив княжны, закричал басом, который никак нельзя было предполагать в его рыхлом теле:

— Княжна Юлия! Боже мой! Как выросла! Похорошела-то как!

Вскочил с кресла, обнял Урусову, послюнявил ей лоб губами, вымолвил с искренним огорчением:

— Бедный, бедный князь Борис! Погибнуть в сорок лет! За что!

Он приложил платок к глазам, потер им сухие веки, пробасил:

— И матушка ваша преставилась? Ах, какое несчастье! Какое несчастье!

Говоря все это, он протянул княжне ее медальон, затем сообщил, что вместо справки, выданной в Совдепии, Юлии напишут вполне форменную бумагу и в заключение заявил, что удочеряет Урусову, это его долг, он не может оставить дитя своего друга без поддержки и даже просто без средств существования.

Княжна улыбнулась Гримилову (его нетрудно было угадать в этом круглом, как луковица, человеке), и ее глаза заблестели.

— Благодарю вас, Павел Прокопьевич, — сказала она, в свою очередь доставая платок. — Однако — как же моя просьба?

— Просьба? Какая просьба? Ах, служба! Позвольте обрадовать: вы станете вести у нас делопроизводство, если, разумеется, эта конторская работа не будет вас тяготить.

Гримилов не поленился сам отправиться к госпоже Крымовой, обнаружил в приемной Вельчинского, и, поручив его заботам новую сотрудницу отделения, вернулся к Крепсу.

— Бедная, бедная Юля, — бормотал он, присаживаясь к столу, — я знал ее вот такой (он чуть раздвинул руки, показывая, какой он ее знал) и вот теперь — удочеряю.

— Вы это уже говорили, Павел Прокопьевич, — с досадой отвечал Крепс. — Но вы уверены, что это — княжна?

Гримилов усмехнулся.

— Право, работа в отделении ожесточила вас, Иван Иваныч. Нет, понимаю: в нашем деле не обойтись без подозрений. Но мне-то вы верите или нет!

Крепс хранил молчание и хмуро косился на Гримилова. Павел Прокопьевич, не услышав ответа, спросил:

— Узнали, как устроилась госпожа Урусова?

— Да. Дом купца Кривошеева. Флигель во дворе.

Добавил со вздохом:

— Установлено негласное наблюдение за домом. Если все хорошо, то…

— Не надо. Вы, право, несносны, Иван Иванович.

— Слушаюсь. Хотя…

— Нет, вы положительно… Снять наблюдение.

— Как вам угодно.

— Ну, вот и хорошо. Как подвигаются стрелочники? Говорят?