Взрыв

Ползучий натурализм, как говорила Таня. А тут цветная книжка, да еще сказка! Таня была счастлива. И теперь целыми днями работала, мучаясь, делая десятки эскизов, сомневаясь, порою чуть не плача.

Никогда не предполагал Никита, что рисовать цветные картинки для детской книжки такой тяжкий труд.

Но надо было видеть, как радовалась Таня, когда работа ей удавалась!

И тогда Таня закатывала «званый ужин» — готовила какие-то неведомые, замысловатые, но необычайно вкусные блюда, чистила все в доме, драила и делала это в охотку — весело, без натуги.

Приходил Бабакулиев с очередным своим сердоликом, Вася Чубатый приносил гитару. Гриша Приходько тихонько, боясь что-нибудь задеть, расколоть ненароком, пристраивался в уголке, и начинался один из тех вечеров, после которых трое холостяков несколько дней ходили задумчивые, и думы их нетрудно было угадать. Таня была королевой на этих вечерах, а Никита таким же подданным, как и остальные, — ни больше ни меньше. Так уж повелось, такова была традиция (а возникла она и укрепилась очень быстро).

Тепло было на этих вечерах, и забывалась тяжелая служба и то, что рядом граница, а вокруг голые мрачноватые горы.

И казалось, будто Ленинград, любимый до того, что сердце щемило, переносил малую частицу свою сюда, в домик, прилепившийся на угловатой спине Копет-Дага.

И все было удивительно чисто и молодо.

Бабакулиев придумал игру: он читал любимого своего Омара Хайяма на фарси, и надо было отгадать, о чем идет речь. Поразительно, но, не зная языка, в большинстве случаев угадывали.

Лопали за обе щеки Танину стряпню, нахваливали, потом Приходько помогал Тане мыть посуду.

Никита и Вася Чубатый «резались» в шахматы.

А Бабакулиев колдовал над кофе, никого не допускал к священному ритуалу.

Несколько раз пыталась Таня пригласить любимца своего Ваню Федотова. Он очень вежливо, но твердо отказывался. Таня недоумевала, все допытывалась — почему, но Иван только опускал голову, молча переступал с ноги на ногу и краснел.

Он был солдат и жил со своими товарищами в одной казарме, а старшина и капитан были его командирами. Он не мог и не хотел...

— Оставь его в покое, — сказал Никита, — он прав. Существует солдатская этика.

Когда Никита возвратился домой после долгого дня беготни, писанины и любования мерзкой рожей Яя, Таня работала над иллюстрациями, а напротив нее, на краешке стула, сидел Ваня Федотов и тоже рисовал — Таню. Оба так увлеклись, что не слышали шагов Никиты. Он стоял в проеме двери и улыбался, и глядел на них.

А они его не видели. И чем дольше он глядел, тем отчетливее понимал, что Ваня Федотов влюблен в Таню.

Татьяна была единственной женщиной на КПП — да еще молодой, да еще красивой и доброй. И немудрено, что тайной любовью к ней переболели все. Как корью. Никита знал это. Естественно, знала и Таня.

Ведра всегда были полны водой. А дров напилено и наколото было бы лет на десять, если бы не взбунтовался Никита. Не хотел он лишать себя отличной утренней зарядки.

Дом становился постепенно своеобразным музеем солдатского творчества. Каких только поделок тут не было! И забавные фигурки, вырезанные из дерева; и плетенные из цветного провода корзиночки, шкатулки, абажуры; со вкусом сделанный бронзовый нож для бумаг с наборной рукояткой; очень красивые, с загнутыми носами домашние туфли; разнообразные рамы для Таниных рисунков; роскошные рога архара; тщательно выделанный рог для питья... Всего и не перечислишь. Причем все эти подарки делались тайно, прикладывалась только лаконичная записка: «Для Татьяны Дмитриевны».

Солдатам нравилась эта таинственность. Они играли в нее, как мальчишки.

Вася Чубатый безошибочно узнавал автора очередного подарка, удивлялся:

— Откуда они только время берут, дьяволы? Уж, кажется, передохнуть некогда, а поди ж ты! И что вы только с моими хлопцами делаете, Танечка! И что только женщина с нашим братом вытворяет! Каждый день свежие подворотнички, сапоги драят по десять раз на дню. Гиви Баркая усы отпускает. Слезно выпросил разрешение — какой, говорит, я грузин без усов! Ох, гляди, Никита, ох, гляди!

— Не надо, Вася, не смейся, — говорила Татьяна, — это они по невестам да по мамам тоскуют.

Никита даже научился по количеству подарков от одного и того же автора определять продолжительность влюбленности того или иного солдата.

Но, глядя на Ивана, он понял, что здесь совсем иное.

Иван с такой нежностью, с такой тоской и преданностью смотрел на Таню, что на мгновение в душе Никиты шевельнулась ревность. Но она тут же сменилась жалостью к этому чистому, очень одаренному, тонко чувствующему парню из крохотного городка Кологрив, что на реке Унже.

Безнадежная любовь...

А может быть, это прекрасно — первая и безнадежная? Может быть, это научит его ценить и беречь любовь другой женщины, которая должна, обязательно должна встретиться ему в будущей долгой его жизни...

— Да-а, рядовой Федотов, а еще пограничник! Так тебя, Ванюша, и из наряда, чего доброго, уволокут. Десять минут уже наблюдаю, а ты и ухом не ведешь.

Таня засмеялась и подбежала к Никите.

Иван по обыкновению покраснел:

— В наряде я не рисую, Никита Константинович.

— Ну, это руками, а в воображении-то? Бывает ведь?

Иван опустил голову.

— Бывает, — прошептал он, — только я с этим борюсь.

— Ну, давайте-ка, братцы, поужинаем. Я как две собаки голодный. Есть что-нибудь, Таня?

— Есть. Ребята на ручей ходили. Форель принесли.

— У-у-у! — оживился Никита.

— Никак нет! Я не буду, — вскочил Иван.

— Опять начинается? — Таня укоризненно покачала головой.

— Брось ты свои китайские церемонии, — посоветовал Никита.

— Никак нет. — Иван упрямо наклонил голову. — Я уже ужинал. — Он улыбнулся: — Я читал, что к работающему желудку приливает три четверти крови. За счет мозга. Лучше всего думается на голодный желудок.

— Ты хочешь сказать, что, съев эту форель, я вот тут же, на глазах почтеннейшей публики, поглупею на три четверти? — Никита расхохотался.

Таня и Иван тоже.

— Ну, вы личности творческие, вам голодать полезно. А мне после целого дня общения с одним очаровательным иностранцем необходимо подкрепиться.

Иван нахмурился:

— Да, тип... Когда он тут парня одного, грузчика, при мне саданул по печенке, у меня просто в глазах темно стало. Еле сдержался...

— Это ты мне брось — Никита говорил серьезно. — Что за дамские разговорчики: «еле сдержался»?!. Попробовал бы не сдержаться... Служба такая. Думаешь, мне целовать его охота? Ты ничего не заметил?

— Ничего. Во все глаза глядел. А он будто чувствует, скалится только.

— И я ничего, — задумчиво сказал Никита, — и все же сердце как-то неспокойно.

— И у меня, — сказал Иван.

— А ну-ка? — встрепенулся Никита. — Может, заметил что?

— Не знаю... Уж больно он суетился сегодня. Больше, чем обычно.

— В том-то и дело.

— А может быть, это просто кажется вам? — спросила Таня. — Оттого что он вам неприятен?

Иван пожал плечами.

— Может быть, — задумчиво сказал Никита, — может быть.

Он плохо спал в ту ночь. Вертелся, вздыхал. Шлепал босыми ногами по выскобленным доскам пола, часто ходил пить. Потом долго сидел на кузне, курил, глядел упорно в одну точку и не понимал: что такое творится с ним?

Утром он вновь обошел склад, внимательно оглядел штабеля ящиков. Конечно, он мог взять любой из них и проверить. Но что толку?

Ящики стояли одинаковые — яркие, чистенькие, с синими надписями по желтому фону.

На одном только виднелся едва заметный след пятерни. Видно, шофер какой-нибудь помогал грузить, оставил след вымазанной в машинном масле ладони.

Но Никита не поленился вскрыть его. Ничего. Урюк лежал плотной массой — оранжево-желтый, полупрозрачный, отборный.

Никита поставил ящик на место, отошел.

— Что-то ты, видать, заработался, — пробормотал он.

Три дня было относительно свободных, Никита помогал Тане по дому, тренировал солдат, которые после того знаменитого поединка слушались Никиту как господа бога, в рот ему глядели, будто знает он какое-то волшебное, петушиное слово.