Право на легенду

— Могу помочь, — загадочно сказал Жернаков.

— Тут, Петр Семенович, никто, наверно, помочь не может. Круг заколдованный, потому что ни правых, ни виноватых нет, все хотят как лучше. Потом выстроят хоромину, а она не на месте стоит — это раз, жить и работать в ней нельзя — это два: сплошное стекло и металл снизу доверху, как в Бразилии, а нам надо бы, как в Гренландии… — Он посмотрел на Жернакова из-под очков, спохватился: — Ты меня прости, Петр Семенович, это я доругаться не успел, вот и умничаю задним числом. Как здоровье?

— Нормально, — сказал Жернаков. — Хорошее у меня здоровье. Я к тебе, Николай Константинович, пришел неофициально.

— Загадочное начало. Только у меня неприемный день. По средам принимаю, с трех до шести.

— С трех до шести я бы с тобой на эту тему разговаривать не стал. А сейчас попробую… Женька к вам в институт подавал, двойка у него на последнем экзамене. Документы третьего дня вернули. Ты небось слышал?

— Откуда? Их у меня знаешь сколько, таких Женек? Ты не огорчайся, армию отслужит, легче поступать будет.

— В армию его не берут. Плоскостопие. Да я и не огорчаюсь. Я человек отсталый, наверно, по мне — голова у человека есть, руки есть, об остальном пусть сам заботится. А вот Настя, она говорит, что я просто в таком возрасте, когда мне на все наплевать, что меня теперь только завод да рыбалка интересуют. А дети, говорит она, всегда дети, хоть с бородой, хоть с усами.

— Разумно, — кивнул Ламаш.

— Ты погоди… Она мне вчера вот что сказала. Сходи, говорит, к Николаю Константиновичу, он человек свой, не бюрократ.

— Спасибо, что не бюрократ. Ну, а ты ей что?

— Ну, я ей — что… Сказал, что не пойду. Сам никогда по знакомству ничем не пользовался, сын мой старший тоже себе такого не позволит, а почему Женьку с черного хода в люди проталкивать будем?

— Тоже разумно. Правильно рассуждаешь… А ко мне зачем?

— Да вот за этим. Скрутил себя, понимаешь, и пришел. За Женьку просить пришел. Возьми ты его, ей-богу! Одним меньше, одним больше, не лопнет твой институт.

— Оно так… Не лопнет, конечно. Только вот хочу поинтересоваться: за какие я его заслуги брать должен?

— А ты его за мои заслуги возьми, Или, скажешь, дорого прошу?

— За твои? Можно взять, — серьезно сказал Ламаш. — Но хотелось бы знать — зачем? Он ведь сбежит через год, если не раньше, ему наша педагогика, как я понимаю, и во сне не снилась.

— Сбежит, — согласился Жернаков. — Это я обещаю. Ты его на время возьми. И все образуется. Я — отец хороший буду, ты — хороший друг. И Насте покой. Это ведь самое главное.

— Утешил! — сказал Ламаш. — Выходит, мы с тобой богадельню тут разведем, приют для недорослей? Нет уж, давай мы с тобой этого делать не будем. А с Настей я сам поговорю.

— С Настей не надо, Николай Константинович. Ты ведь понимаешь, я к тебе, как на казнь египетскую шел, и мне с тобой говорить чем короче, тем лучше. Не пришел бы я к тебе, хоть тут что. Только больна она очень. Сердце. Боюсь я… Женька для нее свет в окне, трудно она его выходила. Теперь кажется ей дохлый он, слабенький, никчемный, все от него отвернулись. На катер когда матросом пошел, она неделю голосила: «Вот какая у сына судьба — на побегушках». А Женька — кремень, я-то уж знаю. Мясо нарастет, в голове поупорядочится, зато хребет у него — как лом проглотил. Не согнешь… Только ей все не объяснишь. И вот боюсь я, понимаешь. Когда документы принес, чуть «скорую помощь» вызывать не пришлось. И сейчас еле на работу вышла. А ведь случись что, себе разве простишь?

Ламаш молчал. Он долго рассматривал календарь под стеклом, покачивал головой в такт каким-то своим мыслям, потом сказал:

— Ты посиди, Петр Семенович. Посиди… Подумать надо, может, что придумаем.

И придвинул ему папиросы.

Они закурили. Жернаков смотрел на Ламаша, седого, в больших толстых очках, сквозь которые его глаза казались огромными и неподвижными, и ему трудно было поверить, что этот пожилой, страдающий одышкой профессор тридцать лет назад собирал с ними дикий виноград в Находке, рассказывал Насте дамские, вполне приличные анекдоты и, кажется, имел на нее какие-то виды.

Они тогда почти месяц ждали парохода в Находке. Это был настоящий цыганский табор: жили в палатках, в глинобитных мазанках, в бараках; еду готовили на кострах или на самодельных плитах: три кирпича с одного боку; три — с другого, а поверх кусок железа, но это было хорошее время — молодое, веселое, ну и тревожное, конечно, что говорить.

Потом подошел пароход — чумазая, в угольной пыли «Джурма», и на борт сразу хлынули два потока: по одному трапу — люди, по другому — овцы, только люди везли провиант сами, а для овец на корме сложили огромные тюки сена.

Вот уже столько лет прошло с тех пор, а все они, кто плыл, тогда на этом пароходе, помнят и знают друг друга, а тех, кого нет уже, — вспоминают.

Ламаш, словно угадав его мысли, сказал:

— Кеша Смирнов на днях умер. Слыхал? Сидел вот так за столом и умер. Немного нас теперь с «Джурмы» осталось, скоро по пальцам пересчитать можно будет.

— Уже и сейчас можно, Николай Константинович. Годы каленые были, как ни верти. А Федя Маленький, он что, совсем уехал? Фамилию вот его никак не вспомню. Луганин, по-моему?

— Луговой. Федя сейчас в Москве, тоже вроде меня, директорствует. Он ведь, как и я, биолог, и нас все спрашивали: «Зачем вы сюда едете, какая тут биология может быть, тут сплошная борьба за существование». Особенно один воинственный был, все меня к стенке припирал.

…Да, это Жернаков хорошо помнит. Как же! Они тогда стояли на верхней палубе, возле трубы — там теплее было и тише, и беседовали на отвлеченные темы. Настя была, еще кто-то, Ламаш в соломенной шляпе и уже в толстых очках, а внизу, как раз под ними, женщины, приставленные к овцам, разгребали вилами сено.

— Существуют объективные законы, — сказал тогда Ламаш. — Четкие, целесообразные, как все, что придумано природой, а не людьми. Верблюды живут в пустыне и питаются колючками, кенгуру — в Австралии, олени — в тундре. Это называется ареалом обитания. Почему-то никому не приходит в голову отправить оленей в среднюю Россию, а вот овец везти на вечную мерзлоту — это зачем-то понадобилось. Они все передохнут. И мне их искренне жаль.

— Тебе их жаль, да? — Невысокий парень, стоявший до этого спиной, к ним, вдруг обернулся. — Не для овец холодный Крайний Север? Может, он для людей Кавказом обернется? Овцы твои не помрут, они вот, гляди, в овчину одеты, сала полные бока, а человеку тут сгинуть запросто. Ареал тоже выдумал! — в голосе парня звучали явно истерические нотки. — Может, мой ареал — тоже в Австралии жить или в Коломне, там от цинги не сдохнешь.

Ламаш удивленно посмотрел на него, поправил очки, сказал:

— А вас, простите, кто сюда звал?

— Во дает, — усмехнулся парень. — Твоя, что ли, палуба?

— Я не о том. Я спрашиваю: кто вас звал сюда ехать? У нас такая большая страна, есть места теплые, благодатные, там и без шубы хорошо.

— А тебя кто звал?

— Никто. Я себя сам позвал.

— Ну и я. Тебе деньги нужны, и мне деньги нужны. Вот и загребем, как сумеем. Только ты рад, что зубы повыскакивают, а я огорчаюсь. Мне молодость дорога. Хоть и отдаю не за даром.

Парня этого Жернаков встретил через много лет в больнице, где лежал после операции. Звали его Сережей. Он обморозил ноги на перевале: двое суток торчал возле машины с продуктами, когда другие ушли за подмогой, автоколонну замело во время пурги. Стерег, чтобы не растащили.

Узнав Жернакова, подмигнул:

— А ты говоришь — овцы! Овцы давно передохли, не сработались со здешним климатом. А мы колупаемся, себе потихоньку.

…— На том и порешим, — вернул его к действительности Ламаш. — В пятницу у меня второй поток сдавать будет. Вытянет на тройку, значит, так тому и быть. Не вытянет — не взыщи.

Жернаков вышел из института как раз к обеду. Напротив была пельменная. Настоящее, добротное заведение, где тебе и со сметаной пельмени подадут, и с маслом, и в бульоне — как пожелаешь, и сами пельмени аккуратные, тугие, не разваливаются, едва их вилкой зацепишь. Он заказал сразу несколько порций, посыпал все густо перцем, уксуса влил от души — провались она пропадом всякая диета! — и стал неторопливо есть.