Веселое горе — любовь.

НЕРАЗЛУЧНАЯ ПАРА

Это была пара отличных павлиньих голубей, как снег белых, с пышными — веером — хвостами. Голубь был немножко покрупнее голубки и чубатый.

Они появились на нашем кругу рано утром и сразу притянули к себе взгляды окрестных голубятников. Птицы прилетели издалека: таких в поселке не было.

Голубка шла медленно и тяжело, будто движения крыльев причиняли ей боль, часто теряла высоту.

Наконец, они опустились на соседний дом, и голубка сразу прижалась к нагретой солнцем железной крыше. Чубатый беспокойно забегал рядом. Он то прихорашивал свою подругу, причесывая у нее перышки на голове, то выискивал в мелком мусоре крыши соринку, похожую на зерно, и подталкивал ее к жене.

Маленькая подруга чубатого почти не обращала внимания на эти проявления нежности. Она прихмурила глаза и, низко опустив голову, казалось, дремала.

Вскоре один за другим у дома появились голубятники. Со свистом и гиканьем они выбросили в воздух своих птиц, но павлиньи остались на крыше.

Голубь, правда, раз или два взмывал в воздух, но неизменно возвращался. Он снова и снова взволнованно обегал жену, притрагивался клювом к ее головке, будто шептал что-то.

— Эге, — сказал дядя Саша, довольно спокойно наблюдавший за возней мальчишек, — голубка-то, вполне возможно, с яйцом. Вот супруг ее и оберегает.

Прошло около часа. Все попытки голубятников спугнуть павлиньих с крыши ни к чему не привели. Тогда к дяде Саше неожиданно подбежал незнакомый мальчишка лет двенадцати, вихрастый, в большом потрепанном пиджаке.

Мальчуган о чем-то спросил дядю Сашу и направился к дому.

Он быстро стал подниматься по железной лестнице и вскоре очутился на крыше.

Чубатый стремительно взмыл вверх. Но голубка даже не сделала попытки подняться. Она глубже втянула голову в плечи, совсем закрыла глаза, и мальчишка без всякого труда взял ее.

Голубь, увидев это, почти сложил крылья и камнем упал на крышу.

Через мгновенье он снова поднялся, но, не сделав и половины круга, возвратился назад. Страх боролся в его маленьком сердчишке с любовью к беспомощной голубке. Чубатый метался над мальчишкой, почти задевая крыльями его лицо.

Тот вел себя совсем спокойно: видно, выполнял советы дяди Саши.

Наконец, чубатый, поняв, что голубке уже не вырваться из плена, взлетел вверх, прошел два стремительных круга и почти вертикально бросился вниз. Перед крышей замедлил падение и сел на плечо мальчишки. Тот спокойно, снял птицу с плеча.

Вскоре, сияющий и важный, мальчуган очутился внизу.

Я подошел к нему и попросил:

— Продай их мне.

Парень покосился на дядю Сашу и заломил неслыханную цену.

Я стал рыться в карманах, набирая нужную сумму.

— Вот, — сказал я мальчишке, — тут не хватает немного, так я потом отдам.

Глаза у мальчугана на мгновение засветились неподдельной радостью. Но тут же он чуть прищурился:

— Не надо.

— Нет, зачем же, я тебе потом отдам.

— Совсем не надо денег, — не то весело, не то сердито сказал мальчишка и протянул мне голубей.

— Как же так? — удивился я.

— А вот так! — отрезал мальчуган и, засунув руки в карманы, пошел прочь. Потом побежал, — наверно, чтоб не раздумать и не вернуться назад за этими милыми верными птицами.

СЕРДЦЕ ТУРМАНА

Так много в жизни загадок! Сколько всякой тайной разности, еще не понятой человеком!

Ну вот, скажем, разве не достойна удивления для тех, кто не нюхал генетики, схожесть детей с родителями?

Мои старые ту́рманы Хмель и Подружка снесли яйца, и через двадцать дней из них выбились голые большеротые ребятишки. Они пищали и ели, ели и пищали, пока не покрылись блестящим золотым пером. Только «сапожки» на ногах белые, как известка, да короткие хвостишки — тоже.

И всякий, взглянув на них, мог безоплошно сказать: это же вывод Хмеля и Подружки, это их гнездо. Ну вот — как это: копеечка в копеечку похожи малыши на отца и мать? Не зря говорят голубятники: — п т и ц а  л ь е т  д е т и ш е к  в  с е б я. И наша фраза «в ы л и т ы й  о т е ц» от того же корня.

Но одной этой внешней схожести еще мало. Поглядишь на мальчишку или девчонку, а они и говорят, как отец, и хмурятся так же, и смеются схоже. Ну прямо удивительно! Тем более, когда такие малыши и в глаза своего отца не видели. Бывали ведь такие случаи в годы войны. Уйдет отец на фронт, а уже потом сынок или дочка родится.

Голуби подняли детей на крыло ранним августовским утром. Сначала вся четверка ходила со стаей, выписывая ровный круг над домом, потом Хмель оторвал семью от компании и потащил вверх. Он забирался все выше и выше да еще немного в сторону. Выше и в сторону. Выше и в сторону.

Наконец оказался «в горе́» — самой верхней точке полета. Его движения замедлились, но тут же Хмель вертикально ринулся вверх и вдруг, резко хлопнув крыльями, бросился вниз через голову.

Стремительно, огненным колесом, катился он к земле.

Казалось, что беда неминуема, что золотой белохвостый голубь неудержимо несется к гибели.

А я посмеивался, покуривал трубочку и потихоньку бодрил Хмеля:

«Хорошо, старик! Учи детей ремеслу».

Дядя Саша, сидевший рядом со мной, согласно склонил голову.

Хмель повторял петли еще и еще раз и с каждым мгновением увеличивал скорость этого удалого верта. Глухие хлопки переворотов раздавались все чаще и чаще. Хмель, «разматывая петли», шумно приближался к земле.

С балкона казалось, что уже ничто не остановит этого хмельного кружения, этой непонятной смертной забавы, и голубь, с разлета ударившись о землю, превратится в комок костей и перьев.

Теперь и мы с дядей Сашей вытянули шеи и впились глазами в птицу. Язык у меня будто примерз к нёбу. Я лихорадочно думал: «Хмелю уже не спастись!». Дядя Саша тяжело дышал, бормотал несуразное, кажется — ругался.

Но в какой-то еле приметный срок у самой земли Хмель, широко раскинув крылья, резко остановил падение. Выровнял полет — и медленно направился к крыше.

Я хрипло вздохнул, запалил погасшую трубочку и сказал дяде Саше, посмеиваясь:

— Ты, кажется, боялся за птицу? Зря... А я так нисколечко и не трусил. Ей-богу...

Чего, бывает, не сболтнет язык!

Подружка по-прежнему водила детей над всей стаей, чуть в стороне. Вот и она резко устремилась вверх, перевернулась — и пошла, пошла, пошла к земле огненным вертящимся клубком.

Это была та же удивительная живая спираль, игра во хмелю, потребность которой переходит у турманов из поколения в поколение.

— А что ж, — задумчиво произнес дядя Саша, — голуби ведь вина не пьют. От любви пьянеют да вот еще, разве, от этого — от удали и смертного риска.

Взлетки Хмеля и Подружки, казалось, не обратили внимания на чудну́ю игру отца и матери. Они по-прежнему неловко плавали в воздухе, заметно теряя высоту, и скоро оказались на крыше.

Решив, что турманы больше не поднимутся, я вошел в комнату за новой щепоткой табака. Дядя Саша остался на балконе.

Возвращаясь, я услышал гулкое, нетерпеливое воркование Хмеля, резкие удары крыльев по воздуху. Оказалось, — старый турман снова поднял жену и детей.

В лучах западавшего за горы солнца четверка золотых птиц была удивительно красивой. Старики шли впереди и выше детей, блестя тугим, будто кованым оперением.

И хотя вся стая собралась теперь на крыше, старый голубь все равно отвел семью в сторонку. Я понимал, для чего это. Во время верта не очень-то разглядишь, что́ под тобой. А тут, может случиться, взлетит с крыши какой-нибудь дурачишка, сшибешься с ним, — и поминай как звали обоих.

На этот раз Хмель и Подружка завили спираль вместе. Картинка была так удивительна, будто мы с дядей Сашей угодили на аэродром или в цирк.

Даже козлятницы из соседнего поселка, гнавшие сейчас свою скотину в домашние загончики, забыли посмеяться и обругать нас самыми легкими из запасенных прозвищ. Они вовсе запамятовали, что мы с дядей Сашей, по их понятиям, совершенные не́люди: ведь от голубей — ни мяса, ни шерсти, ни молока.