Охота к перемене мест

Варежка все бродила, бродила по деревне...

Вглядывалась во все, что ее окружало, и не могла отвязаться от мысли: деревня доживает последние месяцы. Помнила, что эти стога сена — последние, никто и никогда не будет косить траву на веселом заливном лужке, где пасется лошадь с жеребенком. Милый, смешной дуралей! Особенно богатые, удобные луга на ближних островах — выпускали туда скотину, не боясь, что она уйдет или что медведь задерет теленка. В это лето трава сильная, стога обещают быть высокими.

Уезжали от своих лугов, огородов, пашен, садов и палисадников. В этом году уже не сеяли озимых, не поднимали паров, не заготовляли дров на зиму. Вывезут или сожгут прошлогодние поленницы, стоящие у изгородей, стен домов, амбаров? А если дрова не увезти или не сжечь, они плавучим сором направятся в океан.

Грузят, увозят чернозем с огородов, землю со скотных дворов, удобренную многими поколениями лошадей, коров, свиней, овец. Но сколько земли успеют отвезти на будущий огород в будущем поселке — машину, две, три? Это лишь горсть земли, какую переселенцы хотели бы взять с собой в Кашиму, там их ждет шесть соток раскорчеванной тайги. А весь остальной приангарский чернозем, накопившийся за столетия, смоет в океан...

В северном конце Подъеланки на усадьбе, которую готовили к эвакуации, глухо стучали топоры — не рубили, а били обухами.

Варежка подошла поближе к разобранному дому. Стропила, бревна промаркированы и сложены, рядом аккуратный штабель из снятых дверей, оконных рам, наличников.

Варежка подняла голову, удивительно знакомые, порыжевшие сапоги с мушкетерскими отворотами. Перевела взгляд еще выше...

— Гена! Елки с дымом! — Варежка увидела на стропилах раздетой амбарной крыши Погодаева; его голая грудь и крепкие плечи лоснились от пота.

Погодаев расторопно спрыгнул и, обрадованный, расцеловался с Варежкой.

За то время, что они не виделись, у Погодаева резче обозначились контуры бородки; от углов рта, от усов спускались узкие рыжеватые полоски, очерчивающие подбородок.

Она слышала, что Погодаев уплыл по Ангаре и где-то с другими доброхотами собирает сибирскую старину для музея, но никак не ожидала встретить его в Подъеланке.

Он забросал Варежку расспросами о бригаде: не барахлит ли мотор у Михеича? не сорвался ли с резьбы Нистратов? прислал ли весточку о себе профессор Ромашко из Усть-Илимска? не помирился ли Чернега с Садыриным?

По тому, с каким острым любопытством и нетерпением сыпал вопросами Погодаев, Варежка поняла, как он привязан к ребятам.

— Эх, нет здесь Славки Чернеги, — пожалел Погодаев. — Дома разбирают без маломальской механизации. Баржу нагружаем без крана. Чернеге при нашей работе цены не было бы — выдумщик незаменимый!

— Выдумщик? Это верно, — согласилась Варежка, думая о своем.

Погодаев озорно посмотрел на нее и спросил:

— А как наш бригадир Шестаков? Не разгуливал еще раз по стреле в обнимку с крановщицей? Научился повышать голос, когда это требуется?

Она снова, в который раз, огорчилась, что не попрощалась с Шестаковым перед отпуском.

Ей нравится, что Саша никогда не повышает голоса, командуя на верхотуре. Остается скромным, но при этом всегда сохраняет собственное достоинство. Если ошибся, а ошибок у него хватает, не ищет себе оправдания, но и самобичеванием не занимается. Если его похвалили незаслуженно — сам отвергает похвалу. Не робеет, отстаивая свое мнение, если другие выражают с ним несогласие.

— После Подъеланки обязательно проведаю наших ребят в тайге, — сказал Погодаев, — месяц-полтора поработаю со своими. Поставим телебашню, а потом ждет меня дальняя дорога. Хочу принять участие в транспортировке рабочих колес для турбин. От пристани Маклаково на Енисее, вверх по несудоходной Ангаре, до Усть-Илимска.

— Там мы, наверно, с тобой и свидимся, — сказала Варежка. — Ищи меня в Усть-Илимске на плотине. В тайге на установке телебашни мне делать нечего, там и подъемного крана нет. Будут монтировать с вертолета. Это наш Пасечник додумался. Его проект.

— Раньше думал, что это фантастика — рабочее колесо турбины без сварного шва. Но после беседы с Андреем Константиновичем Княжичем...

Погодаев посветлел лицом, узнав, что Варежка знакома с Княжичем; они встречаются на сессиях облисполкома в Иркутске.

Четыре крестьянских двора будут вывезены из Подъеланки в полном ансамбле, со всеми надворными постройками — мангазеями (хлебными амбарами), стайками, баньками, резными воротами, калитками, заборами.

Погодаев показал Варежке будущие экспонаты музея: цеп-молотило, большую деревянную ступу, седло-деревягу и вилы для сена о трех зубьях.

Долговечна ангарская лиственница, особенно лиственница предзимней порубки, когда из древесины испарилась вода, а смола накопилась.

Могучие бревна не знают гниения и, как утверждал еще дед Погодаева, от дождей и снега становятся только крепче.

Варежка с уважением приглядывалась к плотницкой работе предков. В доекатерининскую эпоху на постройках не визжали пилы — лишь острый топор в умелых, сильных руках...

Варежка выгребла из золы самодельный гвоздь, выкованный деревенскими кузнецами, и положила в карман куртки.

Она перезнакомилась с участниками экспедиции, которую возглавлял бородатый энтузиаст Октябрь Михайлович. Целыми днями она торчала возле домов, которые разбирали и перетаскивали на баржу. Маркировала бревна, окна, двери, наличники. Вызвалась помогать сотруднице из музея готовить обеды для всей партии. Уху варили под художественным руководством Погодаева...

Она услышала о недавнем перезахоронении деревенских покойников. Безнравственно было бы оставить кладбище в Подъеланке! Кроме всего прочего, вода подмоет могилы, и поплывут по Ангаре старинные кресты, гробы, деревянные ограды, скамеечки.

Мужики, занятые раскопками на кладбище, местные и пришлые, были потрясены неожиданным явлением. Наверное, там, на склоне песчаного холма, была особо сухая почва, а может, еще какая причина, но только несколько гробов, и мертвецы в них, чудодейственно сохранились, не сгнили.

Покойники, захороненные полвека назад, а то и до революции, предстали перед родней такими, какими их некогда унесли на кладбище.

В Подъеланку вызвали патологоанатома из Иркутска, срочно прилетел из Ленинграда профессор по мумиям, египтолог. Сделали какие-то анализы, не пожалели фотопленки.

По словам профессора, подобное явление имело место в тридцатые годы. В дачной местности Мартышкино под Ленинградом открыли семейный склеп на кладбище, и взору потомков спустя полтораста лет предстали не тронутые временем — генерал-аншеф в парадном мундире, с голубой, слегка поблекшей, муаровой лентой через плечо; девочка лет семи, похожая на большую куклу, затейливо причесанная, расфранченная госпожа и еще несколько их родичей.

Когда Погодаев рассказывал об этом своим в Приангарске, Михеич подтвердил сообщение профессора: Михеич юношей ходил в Летний сад, там в домике Петра Великого «мартышкинские мумии» были выставлены на всеобщее обозрение, и выставку долго не закрывали.

Среди неподвластных времени и легко опознанных Подъеланкой покойников оказался и муж Агриппины Филипповны Белых. Она настояла на том, чтобы его захоронили не в общей могиле, а отдельно, пригласила священника с дьячком.

Агриппину Филипповну уговаривали не разводить антисанитарию и везти гроб в Кашиму на новое кладбище с закрытой крышкой. Но старуха чересчур упрямая, пусть честной народ видит, за каким красавцем она была замужем!

Во второй раз хоронила она мужа, двадцатишестилетнего, с любовно причесанными темно-каштановыми кудрями, не дожившего до первого седого волоса, в шелковой косоворотке, каких уже полвека не носят, в шевиотовом пиджаке, со сложенными на груди сильными руками.

А Агриппина Филипповна ковыляла за гробом молодого мужа, седая, с трудом переступая ногами, сутулясь больше обычного, шамкая себе под нос молитву. Незнакомый местным ребятишкам запах ладана витал над процессией. За гробом шли преимущественно старики, старухи, пожилые односельчане и лишь несколько молодых людей.