Жизнь начинается снова. Рекламное бюро господина Кочека (сборник)

Мурад провел рукой по пряди волос, упавшей на лоб, и в упор, серьезно посмотрел на Мушега.

— Ты помнишь последние слова учителя?

Мушег вздрогнул, точно от боли, и, не задумываясь, подтвердил:

— Да, помню!

— Вот в этом и есть, как видно, выход.

— Но мы же боролись.

— Значит, недостаточно, вернее — не так, как нужно.

— Кажется, мы с тобой все перепробовали, — Мушег вспомнил крепость, детский дом, забастовку в Греции. — А где же результат? Снова оказались у разбитого корыта.

— По-моему, выход для всего человечества один: этот путь избрали рабочие и крестьяне России.

— Пока здесь будет так же, как в России, — вздохнул Мушег, — до тех пор мы успеем десять раз подохнуть с голоду.

— Ну что ж, не велика потеря. По мне, например, и плакать некому, — криво усмехнулся Мурад.

Опять наступило молчание.

В этот вечер Мурад заметил исчезновение единственной в доме занавеси, которой они покрывались, а на следующий день утром случайно подслушал разговор старухи с Астхиг.

— Чем же кормить-то своих будешь? — спросила старуха. — Хоть бы ты жалованье вперед попросила, может, и дали бы.

— Ах, тетя Шнорик! Я уж за целый месяц вперед взяла, еще у девушек заняла, больше негде взять. Попробуйте опять продать что-нибудь. — Последние слова Астхиг произнесла почти шепотом.

— Господи, да неужели ты не понимаешь, что ничего не осталось?!

— Ну и жизнь, будь она трижды проклята! — сквозь слезы воскликнула Астхиг.

Она ушла на работу, не позавтракав.

Мурад решил больше не возвращаться в дом Астхиг. Перед тем как совсем уйти, он написал письмо Качазу и оставил на столе записку Астхиг.

Часа два он толкался на базаре в надежде заработать на кусок хлеба. Он предлагал хозяйкам отнести им домой корзинки с покупками, как это делал когда-то в городах Малой Азии, в Сивасе и Кайсери, — но тогда он был подростком и женщины часто и охотно ему разрешали это, а сейчас, взглянув на взрослого человека с небритым лицом, с опаской отворачивались от него. Только какой-то крестьянин, поймав голодный взгляд Мурада, протянул кусок лепешки. Мурад нерешительно взял лепешку и пошел с базара.

Голод… Мурад был голодным уже давно. То, что он пережил сейчас, было страшнее голода. Это было бессилие сильного, крепкого человека. Он искал работы — ее не было; он голодал — но в карманах были одни дырки; он шел к людям — но люди отворачивались от него или только подавали милостыню; он хотел жить — ему говорили, что он не имеет на это права.

Он швырнул лепешку и быстро зашагал по направлению к морю. Ему хотелось быть одному. Он шел, шатаясь, как пьяный; мысли в голове путались, перескакивали с одного предмета на другой и ни на чем определенном не могли остановиться. Он не замечал людей, сутолоку на оживленных грязных улицах, прилегающих к порту.

Вдруг кто-то окликнул его из открытого окна. Удивленный, Мурад остановился. У окна маленького дешевого ресторана за столиком сидел человек в европейском костюме, без пиджака; перед ним стояли графин с водкой и разные закуски.

— Да заходи, не стесняйся, — широко улыбаясь, пригласил незнакомец, заметив нерешительность Мурада.

Мурад робко зашел в зал.

— Что, не узнаешь? Мы ведь старые знакомые… Да ты садись, не стесняйся. И незнакомец показал на стоявший рядом стул.

— Простите, но я вас не знаю… — нерешительно начал Мурад, пристально вглядываясь в красное от водки лицо незнакомца.

— Как это не знаешь! Ты, надеюсь, моего покойного друга Ашота помнишь?

— Узнал, Левон, кажется? — На лице Мурада появилась слабая улыбка.

— Он самый. Садись. Хочешь водки?

— Нет, я не пью. — Мурад решительно отвел руку Левона от графина.

— Вот уж напрасно! В этом смысл жизни. — Левон наполнил свою рюмку. — Впрочем, вряд ли ты поймешь. По крайней мере, позавтракай со мной, вот рыба, зелень.

Голодный Мурад не заставил себя долго уговаривать и принялся за еду.

— Вижу, приятель, ты сидишь на мели, — сказал Левон, презрительно разглядывая потрепанную одежду Мурада.

— Я недавно приехал из Греции, а работы достать не могу.

— Работа! — с иронией воскликнул Левон. — Я давно отучил себя от дурной привычки работать ради жалких грошей.

— А как же жить? — перестав жевать, спросил Мурад.

— А это кто как умеет, — был ответ.

Наступило молчание. Левон о чем-то задумался, потом махнул рукой и начал негромко и быстро говорить:

— Когда нас выставили из Стамбула, я исколесил полмира в поисках счастья. Где только не был! Алжир, Марокко, Каир, даже до Иерусалима добрался, — конечно, не для того, чтобы помолиться святым местам. За какую только работу не принимался! Везде одно и то же. Тот, кто работает, — нищенствует, а живут в свое удовольствие только бездельники. Вот я однажды и решил попробовать: нельзя ли мне тоже жить не работая?

— И что же?

— Ничего, представь себе, получается неплохо. Правда, здесь тоже свои неудобства: законы, полиция, — но ты сам понимаешь, полиция тоже хочет жить, все дело в умении.

— Ничего не понимаю, — смущенно признался Мурад.

— Вот чудак! Что тут непонятного? Впрочем, ты раньше был книжником, таким, наверное, и остался. Так вот послушай: собрал я вокруг себя отчаянных ребят, вернее — отчаявшихся людей, которые готовы были взяться за что угодно, и пустился в контрабанду. Дело оказалось выгодным; конечно, иной раз бывают неприятности, но в основном ничего. При удаче мы за ночь срываем такой куш, какой ты за год не заработаешь. — Левон пристально посмотрел на Мурада и предложил: — Хочешь, пристрою?

— Нет, спасибо, я привык зарабатывать себе кусок хлеба честным трудом, — отказался Мурад.

— Ты же сам говоришь, что тебе не дают трудиться. Впрочем, как знаешь. — Левон налил себе водки и, запрокинув голову, выпил. Потом, как бы в свое оправдание, добавил: — Иногда на меня нападает такая тоска… Тогда я начинаю пить.

Мурад сидел молча. Да и стоило ли говорить! Ему казалось, что здесь, в этом маленьком грязном ресторанчике, где каждый столик был окружен целой армией мух, говорила сама жизнь и рядом с ним сегодня был не один Левон, а сидели Ашот и Каро, все его товарищи и друзья детства, мертвые и живые, погибшие и погибающие, — вот он, заколдованный круг, который, точно бездонная трясина, затягивает людей в свою ненасытную пасть.

— А полиция за тобой не следит?

— Мы политикой не занимаемся, от нас полиция, кроме пользы, ничего не имеет, а коммунистов они боятся как чумы. У меня в полиции свои люди. — Левон встал, снял со спинки стула пиджак и бросил его на руку. — Пойдем, что ли? — предложил он Мураду.

— Всю дорогу они шли молча. На окраине города Левон остановился.

— Вот тот маленький домик видишь? — показал он рукой. — Третий отсюда.

— Вижу.

— Когда тебе будет туго и потребуется моя помощь, ты найдешь меня там. Если даже меня не будет дома, можешь остаться ночевать, только скажи старухе, что от раиса [19], и она все устроит.

— Спасибо, постараюсь обойтись без помощи.

— Не зарекайся, в жизни бывает всякое. — Левон испытующе посмотрел на своего собеседника. — Ты не думай, приятель, что Левон окончательно погиб; имей в виду, что я для друга ничего не пожалею, последнее отдам.

— Я тебе верю, — сказал мягко Мурад, поняв, что он своим отказом обидел Левона. Они попрощались.

Через несколько дней Мураду посчастливилось: мастер текстильной фабрики Вартан взялся устроить его на работу.

Мастерская, громко именуемая фабрикой, на деле оказалась даже хуже, чем та, на которой Мурад работал раньше. Здесь вырабатывали главным образом мешковину — грубую полосатую ткань для арабских крестьян. Рабочие были малоквалифицированные, и Мурад легко сошел за наладчика.

Мураду ценой жестокой экономии во всем удалось за умеренную плату нанять комнату на окраине города. Теперь он мог приняться за любимое занятие — чтение. Он все собирался пойти к Астхиг и как-нибудь загладить свою вину перед ней, но каждый раз находил причины, чтобы отложить это посещение; ему хотелось накопить денег и найти подходящий предлог, чтобы помочь материально девушке, так же как она совсем недавно помогала ему.