Маски

— Дать по шубе!

— Дать по шапке!

Максим, левее!

Рабочий шахты Максим Зайцев совершил проступок: выпил лишнее и нарушил несколько правил. Во-первых, правило уличного движения: не там перешел улицу. Во-вторых, правило поведения: оскорбил милиционера, сделавшего ему за это замечание. В-третьих, пренебрег заповедью: «Не давай воли рукам».

Было и «в-четвертых» и «в-пятых».

Зайцева судили, и по просьбе коллектива шахты народный суд передал его на поруки товарищам. К своей задаче перевоспитания нарушителя они отнеслись очень строго. Прежде всего прикрепили к Зайцеву двух парней — Ромашкина и Савчука. Оба они были соседями Зайцева но койкам в общежитии и работали с ним в одной смене.

— Вы отвечаете за Максима, — сказали им в шахткоме. — Смотрите!

И они смотрели. Вместе с Зайцевым спускались в шахту, вместе поднимались. Эскортировали его везде и всюду.

Захотелось однажды Зайцеву завернуть «направо», в пивную, а сопроводители кричат сзади:

— Максим, левее!

Надевает он пальто — тут же следует вопрос:

— Ты куда?

— В булочную.

— Вешай пальто назад, — говорит Ромашкин. — Посиди с Савчуком дома, а в булочную схожу я. Тебе что купить, ситного или калорийную булочку?

Деньгами Зайцев тогда богат не был: половину наличности оставил в день получки в ресторане. Ромашкин и Савчук открыли для него кредит, но взяли доверенность на получение будущей зайцевской зарплаты.

— Деньги будем тратить мы, — сказали попечители. — А тебе представим счет на утверждение.

Когда Савчук и Ромашкин купили билеты на гастроли оперного театра, Зайцев взбунтовался:

— Этих расходов я не признаю и на оперу не пойду. Не в моем вкусе!

— Мы пойдем — и ты пойдешь, — тоном, не терпящим никаких возражений, заявил Ромашкин.

А Савчук добавил:

— Эх, темнота! Признайся: ведь ни разу в жизни в опере не был? Но если не хочешь платить, не плати. Выделим из нашего бюджета. Как фонд помощи культурно отсталым.

— А девушку пригласить можно? — робко спросил отсталый.

— Вот это разговор! Но надеемся, что девушка передовая. На нее тратиться не будет необходимости.

— Да и на меня не нужно, — сказал Зайцев. — Опера так опера…

Однажды Зайцев объявил:

— Ребята, мне от батьки перевод пришел. Я ему писал, что на пальто не хватает. Надо на почту пойти.

— Идем. Мы с тобой.

И тут произошло такое, чего ни разу не случалось за весь месяц: на почте Ромашкин и Савчук… потеряли своего подопечного.

Почта находилась в одном зале вместе со сберкассой, а в этот день выплачивали выигрыши. Счастливые обладатели выигравших билетов заполнили все помещение, и Зайцев сумел раствориться в толпе, ловко уйти от своего эскорта.

Неоднократное прочесывание толпы результата не дало. Тщетными оказались и ожидания Зайцева у подъезда.

Тогда попечителей осенила до азбучности простая мысль: «Где искать взятого на поруки, если он только что получил деньги? Ясно, где…».

И друзья отправились по маршруту: «Гастроном» — «Автомат-закусочная» — «Пышечная» — «Блинная» — «Чебуречная» — «Бутербродная» — «Шашлычная». Но Зайцева ни в одном из этих объектов обнаружить не удалось.

Ромашкин и Савчук уже совсем пали духом, когда им повстречался механик шахты.

— Бузотера своего ищете? — спросил он. — А я только-только его видел. Он в суд пошел…

Адрес подтвердился. Когда преследователи вошли в здание народного суда, то через приоткрытую дверь комнаты совещаний услышали знакомый голос подопечного.

— Нет, нет, товарищ судья, очень прошу вас пересмотреть мое дело, — возбужденно говорил Зайцев. — Судите меня. По всей строгости. На полную катушку. Год или два отсижу — сколько дадите. А так ходить я больше не могу. Первое время — ничего, терпел. Думаю: раз ты провинился, так тебе и надо. Но ведь сейчас-то я уже все прочувствовал! Спрашиваю: «Когда это кончится?» А они отвечают: «Когда мы в тебе будем уверены до конца!» И ни шагу без меня, так и ходят. Вот только сегодня первый раз удрать от них сумел. Вздохнул, как говорится…

В это время дверь скрипнула. Зайцев оглянулся. На пороге стояли Ромашкин и Савчук…

«Общественность — это я»

В доме № 7 по Крутогорскому переулку разыгралась трагикомедия. В роли режиссера-постановщика выступил техник-смотритель Ларионов. Он же был и первым действующим лицом, причем весьма действующим. Вторым оказалась гражданка Степанова.

Степанова нанесла Ларионову травму: она осмелилась критиковать работу техника-смотрителя.

Этого техник-смотритель стерпеть не мог и нанес по Степановой ответный удар.

Пользуясь тем, что он не только техник-смотритель, но и секретарь парторганизации домоуправления, Ларионов сорганизовал товарищеский суд над обидчицей.

Именно сорганизовал. Весь состав суда заменили полностью. Тех членов его, кто живет в одном доме со Степановой, отстранили: вдруг они разберутся объективно…

Судей пригласили из другого дома.

В общем, судили Степанову варяги. Фактов в их распоряжении не было, доказательств не было. Ничего не было. Тем не менее они решили: просить нарсуд о выселении гражданки Степановой, «с которой невозможно жить…».

Почему невозможно — не уточнили.

Из истории известен Шемякин суд. Был еще соломонов суд. Тот, который мы описали, это Ларионов суд.

Противозаконие налицо, инспирация налицо, и еще кое-что налицо.

Вот об этом «кое-что» и хочется порассуждать.

Ларионов использовал товарищеский суд для сведения личных счетов. Мысленно обращаясь к Степановой, он, видимо, произносил: «Вот я как дам по тебе общественностью!» И дал.

Народный суд остановил карающую десницу Ларионова: решения товарищеского суда он не утвердил.

В этой трагикомедии Ларионов действовал не столько как техник-смотритель, сколько как участковый надзиратель, утверждающий свои порядки. Захочу, мол, и выдворю на все четыре стороны, загоню куда Макар телят не гонял.

Разница только в том, что здесь в виде подставного лица фигурирует еще общественность. На самом деле Ларионов твердо убежден: общественность — это я.

Так думает не только Ларионов. У него есть единомышленник — Заборский, председатель бытовой комиссии дома 16 по Набережной улице.

Идет Заборский «по своим владениям», заглядывает в 136-ю квартиру, приказывает жильцам капитально отремонтировать за свой счет места общего пользования. Один из обитателей квартиры возражает: дом новый, повсюду порядок, никакого ремонта не требуется.

Заборский разгневан.

Заборский пишет акт-ультиматум, грозит стенгазетой и товарищеским судом. Но судить ослушника не пришлось: необходимости в ремонте не было, как это подтвердили потом инспектор жилуправления и главный инженер ЖЭК.

Но Заборский не сдается: «Начальство я или нет? Общественность я или нет? Не в ремонте соль, а в нарушении субординации. Ишь распустились!»

Он бдительно следит за проштрафившимся и узнает, что последний недавно оставил запись в книге жалоб молочного магазина № 31.

Заборский хватает жалобную книгу и в том месте, где должен быть изложен ответ администрации магазина на претензию покупателя, пишет: «Я, председатель бытовой комиссии Заборский, заявляю, что все это клевета и выдумка… этому человеку верить нельзя… Он злостный нарушитель социалистического общежития, и я на него уже составил акт. Таким людям не место среди нас, в чем и расписываюсь…».

Видимо, председатель комиссии очень торопился. Иначе он, прежде чем расписаться, должен был написать такую фразу: «…а также запрещаю продавать ему молоко, простоквашу и прочее».

Приговор грозен и неумолим. Какая священная беспощадность сокрыта в нем!

Становится даже чуточку страшновато. Сидишь дома, мирно пьешь чай вприкуску, и вдруг приходит Заборский. Он составляет на тебя акт, и ты уже морально убит. Ты скомпрометирован, дезавуирован и ликвидирован. Каждое слово акта звучит как решение суда последней инстанции.