Человек находит себя

— Самому — это на сегодняшний день промблема: дела, дела давят… Не могу.

С этим «не могу» Таня и ушла от него. «Все равно уеду, все равно. Гречаник разрешил мне, и все!»

На станции у окошечка кассы стояла очередь за билетами на пригородный поезд. До московского оставался час. Таня дождалась, пока освободилось окошечко, подала деньги.

— На московский мест не дали, — сонно проговорила кассирша и вытолкнула деньги обратно.

— Но как же быть? Мне обязательно… — начала Таня.

Окошечко захлопнулось.

Что делать? Скорый в Северной Горе не останавливается. Ждать следующего? Он идет в пять утра, но и на него может не оказаться билетов…

— Я могу вас выручить, — сказал кто-то в самое ухо. Рядом стоял незнакомый человек в клеенчатом плаще с капюшоном и протягивал Тане билет.

— Собирался ехать с товарищем, а у него перемена вышла, не едет.

Таня так обрадовалась, что даже не догадалась спросить, откуда у незнакомца билет, если ей только что сказали, что на московский поезд вообще нет мест. Она купила у него билет, незнакомец пересчитал деньги и тут же исчез. Таня вышла на перрон.

Дул холодный сырой ветер. Изредка в лицо ударяли мелкие ледяные капли. Таня ежилась, прятала лицо в воротник, ходила взад-вперед вдоль путей; дожидаться в прокуренном зале не было никакого желания.

Прошел пригородный. За ним товарный… Наконец в стороне Новогорска из-за поворота выплыл яркий луч прожектора. Шел московский. Таня нетерпеливо ждала.

Ее, девятый, вагон остановился далеко за перроном. Она побежала: поезд стоял здесь всего минуту. Запыхавшись, подала билет проводнице, шагнула к подножке. Проводница преградила ей дорогу, вернула билет,

— Не на этот поезд и просроченный, — пояснила она.

— Как просроченный? Почему не на этот?

— Читайте и компостер глядите. — Проводница поднялась в вагон и уже опускала откидную площадку.

Таня растерянно вертела в руках билет. На нем действительно было выбито вчерашнее число и стоял номер совсем другого поезда, хотя тоже на Москву.

— Слушайте, пустите меня! Я же купила билет сейчас у пассажира, он едет с этим же поездом, — убеждала Таня.

— Не уговаривайте, — отрезала проводница.

Поезд пошел. Таня шагала рядом с вагоном и, чуть не плача, упрашивала проводницу, но та была неумолима. А поезд набирал ход. В отчаянной решимости, не соображая, что делает, Таня забросила на площадку чемоданчик и, уцепившись за поручень, попыталась вскочить на подножку, но не смогла и побежала, не выпуская поручень.

— Отпускайся! Под колеса затянет! — взвизгнула проводница и выбросила с площадки чемоданчик. — Отпустись! — Нагнувшись, она разжала Танину руку.

Таня споткнулась и упала ничком на песок. Мимо все быстрее и быстрее катились вагоны. Промчался последний… Она тяжело поднялась. Выплюнула песок, потерла ушибленный подбородок. Скомкала, отшвырнула ненужный уже билет и прислонилась к столбу, В голове гудело.

«Словно нарочно все против, — думала Таня. — Как назло… Но нет, она все равно поедет. Она утром на пригородном поезде отправится в Новогорск и уедет в Москву оттуда, — там, наверно, проще с билетами. Правда, пропадет день, но что делать…

— Я должна ехать, — вслух сказала Таня, приникая лбом к холодному сырому столбу и ударив по нему кулаком. Потом оттолкнулась от столба, подобрала валявшийся поодаль на песке чемодан, встряхнула его и повторила: — Должна!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В гарнитурный цех заглядывало вечернее солнце. Оно сверкало в дужке очков Ильи Тимофеевича и яркими спокойными пятнами лежало на полировке мебели — на шкафах, столах и буфетах, что выстроились по стенам цеха, прибранного, словно горница к большому празднику.

Илья Тимофеевич с довольным и праздничным лицом расхаживал вдоль своего «деревянного войска», бережно протирая мягкой тряпочкой полировку, и никак не мог налюбоваться вещами, которые чуть не два месяца создавал вместе с солдатами «своей мебельной гвардии». Цех прибрали и принарядили по его настоянию, потому что добрую вещь, заявил он, можно справедливо оценить только в абсолютной чистоте.

В цехе собирался наконец «решающий» технический совет.

Но не только члены совета и столяры художественной бригады пришли на совет, здесь были рабочие и из других цехов. Судьба новой мебели интересовала многих. Образцы разглядывали. Судили. Спорили.

Тут же с суетливым и едким огоньком в глазах путался Ярыгни. Он сдержанно хвалил мебель рядом с теми, кому она нравилась, и рьяно ругал — шепотком на всякий случай и в самое ухо того, на чьем лице замечал скептическую улыбку.

Больше всех, однако, переживал Саша Лебедь. Встревоженный и настороженный, он бродил среди старших, по многочисленным и не всегда понятным репликам стараясь угадать, что же будет: утвердят или не утвердят? Ворчливые назидания Ильи Тимофеевича, от которых, бывало, румянец конфуза заливал Сашины щеки и по затылку расползались мурашки, припоминались теперь как сущий пустяк в сравнении с этим томительным, волнующим ожиданием. Что-то решат!

Когда образцы наконец утвердили, Саша едва не крикнул «ура», но вовремя спохватился и только радостно потер нос.

Еще недавно, начиная работать в бригаде, Саша боялся: вдруг поручат какое-нибудь малоинтересное дельце вроде приготовления клея или черновой обработки заготовок. Но вышло иначе. Илья Тимофеевич доверил ему очень даже щекотливое дело — подбирать по цвету и слою фанеру, которая шла на облицовку.

— Только не подкачай, смотри, — предупредил Илья Тимофеевич, — а то, худого не скажу, придется тебе обратно подаваться, к ящикам своим в сборочный…

И, несмотря на то, что в прищуренных бригадировых глазах пряталась стариковская хитринка, обличавшая напускную строгость, не подкачать Саша старался изо всех сил.

Очень уж неуверенно чувствовал он себя среди опытных столяров. «Сумею ли и я так-то… хоть когда-нибудь?» Особенно удивляло и восхищало его почти сказочное умение Ильи Тимофеевича чутьем и догадкой проникать в глубину дерева, угадывать самое неожиданное.

Прежде чем пустить в дело какой-нибудь брусок, Илья Тимофеевич вертел его в руках, разглядывал, взвешивал на ладони. Потом опирал брусок концом о верстак и пробовал, как пружинит, простукивал косточкой полусогнутого пальца, прислушиваясь к чему-то, рассматривал направление слоев. Саша так и ждал, что сейчас его бригадир станет пробовать брусок зубами или лизать. Но Илья Тимофеевич обходился без этого.

— Зачем вы так, Илья Тимофеевич? — говорил Саша.

— Зачем? — машинально переспрашивал Илья Тимофеевич и, если исследование таинственных свойств бруска закончено не было, отвечал неопределенно — А вот затем… — Однако после паузы и раздумья смотрел в пытливые карие Сашины глаза и рассказывал: — Зачем, говоришь? А вот зачем. Ты, допустим, человек ученый — и теорию там у вас в ремесленном проходили, и практику, — а вот посмотри да скажи мне: в какую сторону и через сколько дней этот брусок может покоробиться и как его поэтому и куда употребить надо, чтобы без фальши после, а?

Саша прицеливался глазом вдоль кромки бруска, вертел его, вздыхал и конфузился; ответить он не мог.

— Во! — заключал Илья Тимофеевич. — Видишь, браток, без большой-то практики твоя теория пока что невареная похлебка: посуду занимает, а есть нельзя. Вот гляди: тут у бруска кремнинка прошла. Так? Здесь вот позаметнее, а тут поменьше, тут слоек поплотней и гнется в эту сторону иначе. Видал? Вот здесь я его клейком смажу, а на клеек деревце всегда ведет малость. Вот я и гляжу, как мне его повернуть, чтобы напослед, как ни вертело его, как ни коробился, а на свое место встал. Уразумел? В деревце, как в человеке, свой характер. Вот для нас, мастеров, самое первое дело — угадать его, характер этот, да от строптивости уберечь.

Когда Илья Тимофеевич доверил Саше полировку высшего класса, тот почувствовал себя счастливейшим человеком. Крышка стола, которую он отполировал под присмотром бригадира, выглядела великолепно. В ней отражался высокий потолок цеха со всеми извилинками и едва заметными трещинками штукатурки. Саша долго любовался своей работой: «Здорово как получилось, а? И ведь сам сделал-то, сам!»