Перепелка — птица полевая

По гостям старик не ходил, даже и к соседям. Приглашали его лишь тогда, когда он нужен был. Псалтырь читал, молился по душам живых и мертвых. Числав и раньше слышал, в молодости старик служил в вармазейской церкви. Однажды взял и написал «отцу всех народов» письмо. Так и так, говорит, начальство дыхнуть никому не дает. Мучает добрых людей, за скотину считает…

Через полгода взяли его куда-то. Видать, письмо его было толковым, ум его и в Москве нужен. Так в селе думали, потом уж узнали, что он в лагерях сидел.

Когда он умер, соседские старики зашли его собрать в последний путь, открыли дощатый длинный сундук, который был для него и ложем, кроме посмертной одежды, там он хранил медный крест, сброшенный с купола старой деревенской церкви.

Оказывается, бывший батюшка тайком, в полночь, вытащил крест с лопухов и принес домой. Хотя тогда теплый ветер перемен веял по всем селам, но многие все равно боялись, что это ненадолго. Почему же сейчас, когда никто никого не боится, люди и днем зашторивают окна занавесками?

Числав довольно долго стоял под окнами крайнего дома. Потом, успокоившись, торопливо зашагал домой. Жена и отец, видимо, давно вернулись с леса, ждали его. Стыдно от них, да куда деться? И здесь, на обочине, он увидел стоящих двух мужчин. Трофим Рузавин с Олегом Вармаськиным его ждали.

— Вы, друзья, на реку бы вышли, там никто не заметит, как встретили меня, — Числав не стал пятиться, хоть и видел: вышли драться, зачем же?

— Как думаешь, инспектор, забыл бы ты вчерашнюю ночь, когда сети изрезал? — У Трофима лицо кипело от злости.

Вармаськин отошел в сторонку. Его совсем не трогал их разговор. Не его сети, зачем раньше времени вмешиваться?

— Я, Трофим, всегда буду останавливать тебя от дрянных дел. Красотой Инешке тебя не обидел, а вот сердцем ты сильно прогнил, — выпалил Числав.

— Зато кулаки у меня не гнилые. На, попробуй! — захрипел Рузавин и неожиданно, резко размахнувшись, ударил Числава в живот. С глаз Судосева искры полетели. Вармаськин приподнял из-под ног большую палку, тоже приготовился к нападению. Числаву сразу вспомнилась поговорка Саши Полевкина: «Нападающему той же палкой, просящему — на серебряном подносе».

Сначала он как будто съежился — так, видать, набирал силу, потом, как внезапно оборвавшийся на ветру натянутый провод, издал громкий клич и сделал резкий выпад. Он вспомнил то, что много раз спасало его в Афганистане. Против духов ходили они не только с автоматами, кулаки им тоже помогали. Рузавин лбом пропахал прогретый за день песок и во весь рост растянулся.

— Хва-а-тит! — прохрипел он.

— Хватит, так хватит. Я сначала думал, что землю будешь целовать, — сквозь зубы выпалил Судосев и засмеялся, когда увидел убегающего Олега. У того ноги длинные, да сам слабак. А еще за друга хотел заступиться!

В чужих руках крошка хлеба кажется ломтем. Кое-кто думает: все с неба падает даром. Не работая. Открой рот — само упадет. Даже ребенок, не крутясь в зыбке, не вывалится. Ферапонт Нилыч всю жизнь трудился за кусок хлеба.

А в старости какая уж косьба — сам держись на ногах. Снохе Наташе он велел возвращаться из леса — дома ждет ребенок, без грудного молока не оставишь. Доехали с Бодонь Илько на машине, тот показал им пай, нарвали для зимы душицу, сноха сразу же уехала. И косить Ферапонт Нилыч не торопился. Сначала с родника принес холодную воду, потом уж наточил косу и, хрипя, закончил один прокос. Коса острая, шла легко, да в руках силы не хватало — боль блуждала по сухожильям дрожжами. Нечего лес смешить, пора домой. Сейчас есть косец — Числав вернулся. Вышел Судосев на лесную дорогу, а там, на его счастье, на лошади догнал сосед Казань Эмель. Выйди чуть позже, восемь километров пришлось бы протопать. Пешком ходить хорошо, да не в его возрасте. Эмель еще будто парень: с дочерью отмахали свой пай — капли усталости не видно на лице. Полжизни сидел в конюховке, разве потеряешь здоровье? Не кувалды поднимать в кузнице, не знает, что такое тяжелый труд…

Сейчас Ферапонт Нилыч отдыхал на веранде. Здесь прохладно. Из приоткрытой форточки, из сада, плыл запах спелых яблок. Внук Максимка тоже под ногами не трется, того бабка днем на улицу выгоняла, где набегался до устали и сейчас спит в передней избе. А вот сам никак не заснет, тяжелые думы в голове кружатся темными облаками. И все они — о родной Вармазейке. О чем другом будет думать, если вся его жизнь, считай, здесь прошла. Тут родился, тут живут его родные, здесь те, с кем поднимал колхоз. Придет время — и отдыхать ляжет на сельское кладбище…

После лагеря они с женой уезжали в Саранск. Одну зиму там прожили. Сам работал на стройке, к каменным домам двери и окна делал, жена ребенка воспитывала, Числава. Половину денег отдавали хозяевам квартиры. Не выдержали, вернулись в родные места. Дарью устроили кассиршей в правление, самого — механиком гидростанции. Когда в село провели электричество, он кузницу принял. Тридцать пять лет стоял над раскаленным железом. Если взвесить, сколько кувалд поднял — все тяжести бы перевесил. Вот она откуда, эта ноющая в сухожилиях боль. Раньше из кочерги узел завязывал, сегодня легкую косу еле держал. Левый бок иногда так заколет — дыхнуть нечем. Сердце бьется как церковный колокол, готово расколоться от боли. Что говорить, года…

Веранда пахла цветами. Растущую в горшке герань сюда, видимо, сноха вынесла. Ферапонт Нилыч зимой хотел ее выбросить, но жена не разрешила. Дом, говорит, украшает. Сейчас вот здесь, на тихой веранде, герань испускала свой, особенный запах. Ферапонт Нилыч встал, нащупал выключатель… Веранда посветлела, словно внутрь спустилось солнце. Тикал на тумбочке маленький, чуть больше воробья, будильник. Шел десятый час. Почти полночь, а Числав все еще не возвращался. «Какие встречи назначают, когда каждая минута на вес золота?» — недовольствовал старик. Широкий подоконник горел красным огнем. Герань цвела всей своей красотой. Листья сочные, с внутренней стороны ворсистые.

Идущий от них кисло-сладкий запах был похож на запах сухих пряников. Судосев схватил горшок и вынес к лестнице. Как раз там еи место, а сам сел на скамью под окном и стал смотреть на улицу, будто хотел в ней найти что-то новое.

Последние дни июля наслаждались свободой, небо было сине-желтым, с редкими красными нитями. Сура тихо стояла меж берегов, словно и не текла. Скрючившаяся на шестке ворона засунула тонкий клюв под крыло и ждала наступления утра. Ферапонт Нилыч кашлянул. Птица подняла голову, и, видя, что ей никто не угрожает, вновь засунула клюв под крыло.

Судосев открыл калитку, зашел в сад. Яблоки попрятались под листьями, слышался только пахнущий медом запах. У берега Суры пели птицы, пели так красиво — сердце растает.

«Завтрашний день будет ярким, — стало приятно старику. — Роса выпадает — значит, светлые дни не попятятся. Вот уже и земля насквозь промокла, белый туман протянулся над ней…»

В этом саду он возился всю весну. Обрезал сухие ветки, перетащил их в овраг, там же сжег. Деревья сначала он не узнал, они казались обстриженными человеческими головами, на себя не походили.

Наступил май, наполненный сыростью и теплом — сад наполнился светом, деревья зазеленели и зацвели. Однажды они с бабкой вышли копать землю, Ферапонт Нилыч обратился к Дарье Павловне:

— Слышишь? — и поднял руку.

— Трактор пашет, — не долго слушая, ответила жена. — Каждый день гудят, уже надоели. — В глазах старухи плыла не радость, а недовольство. С мужем этот гул они слышали каждый по-своему. Жена всю жизнь провела в Вармазейке, но сибирский характер не изменился. В мать пошел и сын Сергей. У того никогда не выходили с глаз слезы.

В детстве подерется — домой в крови придет, плакать не плачет. Сергея город притянул, в родное село не вернешь. Живет в каменном доме.

Видимо, характер еще больше отвердел. За год одно письмо прислал, и то после отъезда Числава. Письмо, видать, написал в порыве радости: дали ему однокомнатную квартиру, посадили на автобус. Сейчас людей возит по Ульяновску, стройку оставил. Радость у него большая, да от этого Ферапонту Нилычу не легче — что отрезали с буханки, того на место не прилепишь. Ладно уж, и в городе люди нужны, и там кому-то работать: не только хлебом единым жив человек. Те трактора, которые гудят на их полях, на городских заводах собраны, а не в селе.