Девки

Как только заговорил он про технику, голос его стал звонче и даже заикался он меньше.

«Все такой же, — подумала Парунька, — как в Немытой, когда самоделки строил».

— Нам профессор лекцию читал, — продолжал Матвей, — что придуманы такие машины за границей, которые сами снимают рожь на полях и тут же отделяют от колоса зерно и в мешки ссыпают. Какая хитрость у заграничного человека! А у нас в деревне таких машин видом не видывали.

— Где же исход? — вскрикнул Анныч.

Матвей сказал:

— Темен народ — его надо просветить сперва.

— Просветить? — переспросил Анныч и ухнул бутылкой об стол. — Просвещение? Во-первых, захочет ли он просвещаться на своей полосе при дедовских единоличных формах жизни, вот вопрос! А во-вторых, при условии трехполки книга и кулаку дает оружие в руки. Ты думаешь, привезти в деревню букварей да наладить ликпункты [109], так и дело с концом? Держи карман шире! Мужик выучится да соседа-то и прижмет по-ученому... Просвещенный-то кулак еще грознее. Нет, не то. Техника и на Западе есть в деревне, а батраков-нищих еще больше.

Он выпил еще стакан и заговорил взволнованно:

— Идет время к тому, о деревне шибко хватятся! Будет шествие в деревню, будут идти машины — должно прийти такое время. Придет такое время, и обстоятельства жизни тебя, Мотя, все равно в деревню бросят, поверь моему слову.

— Анныч, — сказала Парунька, — Канаш здесь.

— Да ну? — встрепенулся Анныч. — По моим следам бредет.

— Сегодня утром насчет артели разговор вел с Бобониным, упоминал про Петра Петровича, про суды.

— Петра Петровича? Да. Есть такой! Чирей на нашей партии — вся его характеристика. Ему поручено расследовать вопрос о характере самого момента, при котором заключалось условие Канашева с мужиками, а он говорит — нет юридических данных вопрос этот исследовать. В редакции газеты Санькины корреспонденции лежат без движения. Сельскому обществу больше верят. Да и Петр Петрович силу в волости имеет. А Канашев в редакцию ходил: документами и справками просто подавляет. И акт, и справки из волости, и даже какое-то ходатайство батраков. Организовал, конечно, Яшка Полушкин. Он селькорствовать стал и подписывается «батрак». Редакция проверяла, — верно, батрак. Ему тоже верят. А? Своего селькора Канашев завел. Хитрее нельзя придумать. Теперь надо Семену так дело повернуть, чтобы сельское общество само акт соглашения опротестовало. А ведь это — канитель большая, мужиков нелегко уломать. Есть у нас зацепка: бросается в глаза и редактору, что член волисполкома все время о Канашеве беспокоится. Почему-то факты о проверке дел все время именно ему в руки попадают. Вот теперь в райкоме вопрос поставлю прямо: выяснить взаимоотношения Обертышева и Канашева. А ты, Парунька, в газеты наведайся. Твой голос не лишним будет. Ты наши деревенские дела хорошо знаешь.

Надо было прощаться с Парунькой, путь которой в редакцию лежал посередь неосвещенных опасных мест.

— Я тебя провожу, — сказал Матвей. — Братва у нас все равно до двух читает в общежитии, да и общежитие не запирается. Провожу... коли хочешь.

— Айда.

Они спустились по лестнице вниз и шли вначале темным переулком мимо оврага, сплошь заполненного мусором и мелкими лавчонками, а затем улицей мимо домов к ресторану. Говорить про технику не хотелось. Ему представилось, что вот он уйдет от нее, а она будет снова окружена чужими и нехорошими людьми вроде Бобонина, — ищи потом предлог, чтобы прийти к ней еще раз! От этих мыслей опять явилось раскаяние, что не поведал ей того, что было надумано. Опять приходилось уносить в себе груз нерассказанных чувств.

Ресторан был ярко освещен у подъезда. Там, где днем помещалась столовая, столы были убраны к стенкам, и в глубине помещения у вешалок стоял швейцар, впуская народ наверх. Сверху спускались вниз официанты, подбегали к швейцару и вновь убегали. Матвей вспомнил Аннычево недовольство ресторанным пением и спросил:

— Гуляют ежедневно?

— До свету гуляют. Нэпманы. Нас туда не допускают — хоть бы поглядеть на них.

— А чего глядеть? И так ясно — нэпачи и спецы. Для них эта обстановка жизни больно приглядна.

— А для мужиков?

— Для мужиков — нет. Для мужиков труд — священнодействие. Он гульбу не уважает. Вот ежели мужик за машину возьмется — дело иначе пойдет.

— Ты, Матвей, все про машины говоришь. А при хорошей машине плохой мужик все равно хозяйству не подспорье.

— Машина всякому делу движенье придает — от машины весь ход жизни зависит. У Ленина так прописано, у Маркса так прописано, у Энгельса так прописано. Ты Ленина не читала?

— Нет. А ты?

— Доводилось. Старшие студенты шибко читают. От них мы больше набираемся. Например, о «ведущей роли». Мужику надобна подмога. Город должен на буксире мужика вести. Мы знаем с тобой мужика, его душу. У Маркса замечательно сказано про идиотизм крестьянской жизни.

— Я думала всяко, — сказала она, в темноте поправляя платок, — у меня голова от этих разных дум кружится. Вот говорили мне, какой он приветливый, город — всякому в городе вольно жить, всякий нарядным ходит, руки в брюки, в чистоте и все такое прочее. А на поверку оказалось, горя и в городе достаточно. Одинаковая у всех трудовых людей нужда. У городской у иной, поглядишь, платьишко на свой манер, шапочка — шляпочка, а бегает она за эту шляпочку с утра до вечера, не зная ни отдыху, ни сроку. Теперь очень многим девкам в городе большая охота пропала быть.

Балчугом [110] поднялись к кремлевской стене. Матвей, глотая студеный воздух, остановился и стал глядеть на мутную полосу реки. По ней шел лед, раздробленный, бугристый, с пластами снега поверх. Лед двигался сплошной коркой, хрустя, переминаясь. Вода подо льдом мощно вздыхала, и над городом отстаивался непрестанный гул. Вода далеко ступила за берег, покрыла поемные луга — глазом нельзя было достать границу разлива. Воздух окреп, стал звонким, весенние шумы с легкостью ныряли в нем. Вызванивали на смерзающемся снегу кожаной обувью прохожие — точно давили склянки. Восточный угол города терял в сумерках очертания, а на западной его стороне меркнул свет, обливая отдельные речные участки, — на них обозначались закраины матерых льдин.

Они остановились у лестницы, ведущей в гору.

— Прощай, Матвей. Пойду, попробую Саньку выручить. Много зла мне деревня причинила. А когда ее городские ругают, мне обидно становится за мужиков. Они несчастны, а их больше всего на свете. Я вот раньше думала, — они неисправимые звери от натуры, и готова была всех мужиков на костре сжечь, а вот теперь смекаю, что они от несчастья своего друг дружку изводят. Устройство их жизни такое, что, если одному лучше — другому хуже.

— Мужика надо любить такого, каков он есть, с его достоинствами и недостатками. И, главное, его не выдумывать. Много хлопот нам будет с мужиком, даже вошедшим в сельскохозяйственные коллективы. Вообще мужик и хуже и лучше на свой манер. И этот манер надо знать. А вообще — надо оснастить деревню технически...

Они пошли в разные стороны.

Вовсе завечерело. Внизу, у подножия кремлевской горы, реже стали раздаваться гул шагов и шарканье санок. Волга смутной белесой лентой лежала за грудами домов. Зато глухой шум переламывающегося льда стал явственнее. В воздухе разливался холод.

Парунька подошла к двери, на которой золотыми буквами было написано: «Редакция «Нижегородской коммуны».

С замирающим сердцем она взялась за ручку двери.

Глава вторая

Приехавши из города, Канашев отправился на базар, не выспавшись, — и все же не сетовал на это, не тосковал по сну. Свежесть утра взбодрила его.

Он увидел на мосту подводы и силуэты людей с котомками. Хозяйственно оглядел он еще раз, хорошо ли укутаны мешки с мукою, и пустился людям вдогонку.

Миновал пятый час предутрия. Базар суматошно пыхтел. Сгруживался скот от Починок, как попало расположился на площади разнообразный кустарный люд. У базарного ЕПО [111] росло очередное сходбище. Кооперативная столовая заполнялась народом, раскрытые двери ее испускали чайные пары и гул.