Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Приехала Тося неожиданно. Она решила появиться нежданно-негаданно да еще и подарить Федору городское пальто и костюм.

Тося даже не представляла себе деревни такой, какой она была на самом деле, да и в селе-то не была никогда больше двух-трех дней — и то рядом с городом. Знала, в Паховке живет Федор, и ехала туда. Обычное дело. С тех пор как она стала размышлять о будущей жизни с Федором, мысли эти заслонили все: она перестала читать книги и газеты, а события дня все сосредоточились в заготовке белья, одежды и предметов первой необходимости для бедной, как ей казалось, сельской жизни. Тося знала, что ее муж, Федор, и молчаливый друг, Ваня, каждый свой день отдают тому, чтобы переделать село, что это у них — главное, и хотела помочь им. Она едет как помощница и друг. А то, что неожиданно, — то пусть мужчины будут ошеломлены, посмеются, обрадуются. Думала Тося о них двоих: Федора любила, Ваню уважала. Ей казалось: вот она приедет, тихо подойдет сзади к Федору в правлении сельпо, закроет ему ладонями глаза и будет молчать, подмигивая Ване, который конечно же сидит против Федора, о чем она знает из письма. Потом она зацелует Федю и… один только раз поцелует Ваню. Один раз. Так она представляла себе сюрприз.

Вышло не так.

Все было предусмотрено, кроме одного: как ей доехать от станции до Паховки. В осеннюю черноземную распутицу с двумя чемоданами тридцать километров пешком не пройдешь — и думать нечего. Когда Тося перед вечером вышла из вагона, моросил мельчайший, как пыль, дождишко. Поезд стоял всего лишь три минуты. Тося проводила его взглядом в мутную, мокрую и, казалось, липкую туманную неизвестность осеннего моросейчика. Она осталась на перроне одна — так захолустна была эта станция, на которой только и славы, что большая ссыпка хлеба из степных районов. Почему Тося заплакала, она не могла бы объяснить, но было жаль уходящего поезда и где-то внутри было жаль себя. Куда она едет? Какое это село — Паховка? Как она там будет жить? Ничего этого она не знала толком — впереди была неизвестность. Но вот лицо ее посерьезнело, она вытерла набежавшие непрошеные слезы, выпрямилась, чуть постояла так, взяла чемоданы и пошла в вокзал. Именно в ту минуту она поняла, что с уходом поезда началась ее новая жизнь. Ведь с Федором они почти еще не жили как супруги, если не считать двух недель у Тоси и в Белохлебинске. «Какова-то она будет, новая жизнь?» — подумала она, входя в вокзал.

Вокзал представлял собою ветхий домик, облицованный посеревшими от времени досками; в нем было две комнаты: одна — для дежурного, другая — для пассажиров и называлась «зал». В этом «зале» стояли две замызганные скамейки со спинками, засоренные яичными скорлупками и подсолнечной шелухой, маленький бачок с прикованной на цепи кружкой, плакат «Не пейте сырую воду», так засиженный множеством мух, что казалось, все мухи, перебывавшие в «зале», только и имели намерением посетить именно эту излюбленную для мушиных бесед площадку, предназначенную для медицинского просвещения масс. Семилинейная керосиновая лампешка, заключенная в железную банку, чуть коптила, что никого не беспокоило.

Тося хотела сесть на лавку, но передумала и устроилась на чемоданах. Было уже ясно: ждать до утра. Против нее, на скамейке в углу, сидела женщина с мальчиком лет пяти-шести. Рядом с ними расположился, закинув ногу на скамейку, клинобороденький дежурный по станции в красной фуражке и мирно беседовал с женщиной. Больше никаких пассажиров не было. Дежурный (оттого ли, что он очень общительный по натуре человек, оттого ли, что ему осточертело здесь от скуки) первый спросил Тосю:

— Издалека прибыли?

— Из Тамбова, — ответила она.

— А-а, из Тамбова — это хорошо. Бывал, бывал там. Ха-ароший город, большой. Извозчиков этих — ух ты! — стадо целое. И улицы под булыжник. Здорово! Ни тебе грязи, ни тебе слякоти — камень, навечно.

— Есть и грязные улицы, без камня, — возразила Тося.

— Не без того, конечно: есть и грязные. Те, которые не в середине, погрязней, слов нет, а большинство — камень. Здорово. А станция какая! А вокзал! У-у, отлично! Ха-ароший город. А вы кто же будете?

— Я? Работала фельдшерицей. Теперь кончила институт.

— Значит, теперь врач. Хорошо. Врач — это хорошо. — И он допытывался без удержу: — А куда же путь держите?

Так он сразу и узнал о Тосе почти все: откуда, куда, зачем и к кому. Вначале ей было как-то неловко от назойливости старикашки, но в нем было столько непосредственности, что она в конце концов поняла, что для него каждый новый пассажир — уже знакомый.

— Как же мне теперь доехать в Паховку? — спросила Тося.

— Это вам, моя хорошая, надо будет через Козинку. Значит, либо паховских искать, либо козинских, либо оглоблинских. Оглоблинские, эти обязательно через Паховку едут. Козинские если, то не довезут до Паховки верст восемь — десять, а там можно добраться как-нибудь.

— А где же я буду их искать?

— Это самое делается так: вы ставите чемоданы у меня в дежурке (за сохранность ручаюсь головой) и идете на постоялый двор. Если там есть кто, то ваше счастье, а если нет — ждать. Ничего не поделаешь. Телефонов тут нигде нету, кроме как у меня, — не без гордости заметил он. — Телеграмму пошлете, так она после вас приедет — все равно на лошади повезут, верхом почта сейчас ходит. — Собеседник помолчал чуть и скорбно заключил: — Так что скучно у нас. Я вот жизнь прожил тут. Вишь оно какое дело… А сейчас грязь вон какая — доехать не так просто.

В соседней комнате зазвонил телефон. Дежурный ушел туда, а вскоре вышел на перрон. Тося тоже вышла, несколько минут слушала перестук уходящего товарного состава и вернулась к чемоданам. Женщина уже дремала, прикорнув на спинку скамейки.

— А она куда? — тихонько спросила Тося у вошедшего дежурного.

Тот отвечал тоже вполголоса:

— Бросила мужа, едет к матери.

— А чего она так?

— Говорит, муж в бога верить перестал, а она, дескать, не желает губить душу ребенка. Боится — не догнал бы муж. Ждет поезда.

— А почему же она не уехала с моим поездом? — Тося так и сказала — «с моим».

— Ей в другую сторону. Ночью будет поезд.

Красноголовый старикан все больше нравился Тосе.

Она затащила к нему чемоданы и пошла на постоялый двор, дорогу к которому обстоятельно и толково рассказал говорливый дежурный.

Постоялый двор — это обыкновенная изба-пятистенка, позади которой буквой «П» сооружены навесы для возов. В дни ссыпки хлеба, в добрую погоду обе комнаты в избе бывают набиты вповалку, а сараи заставлены сплошь телегами и лошадьми. Но в тот вечер Тося, войдя в сени и приоткрыв дверь во двор, увидела одну-единственную телегу и привязанных к ней пару лошадей, накрытых попонами. «Раз уж мне не везет, — подумала Тося, — то и эта подвода поедет не в мою сторону». Она теряла надежду и очень жалела, что затеяла всю эту игру в сюрприз и что поступила так легкомысленно. А вдруг и завтра дождь? И послезавтра? И неделю? Тосе стало далее жутковато в такой глуши, где не каждый день можно выехать в степь. И она решила так: завтра с верховым почтальоном отошлет Федору письмо, а послезавтра за нею приедут, если… возможно проехать. «Не так-то просто» — вспомнились ей слова дежурного по станции. С трепетом, почти без надежды, она открыла дверь в избу и вошла.

За столом сидел мужчина лет сорока. Он подставил ладони к подбородку, оперся локтями на стол и не изменил задумчивой позы при входе Тоси. Но он так пристально посмотрел на нее, что ей стало неловко от такой бесцеремонности. На печи сидели пожилые хозяева — муж и жена.

— Здравствуйте, — тихо произнесла Тося.

— Здоровенька была, — ответила хозяйка и слезла с печи. — Либо с поезда?

— С поезда.

— Ночевать будешь?

— Не знаю. Мне в Паховку надо.

При этих словах мужчина встал из-за стола, будто что-то мигом сбросило с него задумчивость и вывело из неподвижности.

— В Паховку? — спросил он, улыбаясь. — С большим удовольствием! Я завтра утречком туда еду.