Провинциальный человек

А Анна Ефимовна вдруг перестала думать о Кокине, радуясь, что прошла сегодня километров десять и ни разу не отдохнула. Значит, есть силы. Ведь она решила вернуться в школу. И как только решила, сразу стало легко, забылся длинный узколицый Кокин и то, что нужно с ним ругаться, и то, что придется работать пока почти даром — все классы разобрали, и то, что недавно ей исполнилось шестьдесят. Она всегда стыдилась быть старухой.

— Все проходит, Мария, все... — сказала она чуть слышно, подумав о том, что прошла ее злоба на себя и тоска. Хотелось, чтобы у всех было ясно.

— Не уезжай, Мария! И жениха найдем. В деревне-то не парни выбирают, а девки. Давай смелей... И Кокина будем вместе лупить, — сказала она весело, засмеялась.

— Как вместе?

— А четырьмя руками...

— Куда мне... — вздохнула Мария, закутав горло тяжелым воротником кофты. Она всегда простывала.

Началась деревня. Бросились под ноги собаки с лаем. Из окон лились белые полосы света. Анна Ефимовна обрадовалась жилью, светлым окнам, собачьему лаю, соскучившись в полях по живым звукам, по людским голосам — и теперь оглядывалась вокруг тревожно-радостными глазами, точно зашла впервые в эту длинную, бесконечную деревню, полную шорохов, вздрагивающих голосов в переулках, от которых делалось все вокруг милым и нежным. И в ее душе поднималась новая молодая сила, от нее стало в груди горячо. Падали звезды. От этих угасающих звезд, от тихих пустых полей, которые еще жили в ней, от тумана, от слабых ночных звуков, от новых мыслей стало легко и просто.

— А трусость, Мария, тоже проходит. Мы сдавим ее в себе и выбросим. Нельзя же уйти от жизни, нельзя, поверь... Человек рождается для мечты. Это не высокие слова — пойми же, наконец. И пусть пройдет пять, десять лет, а мечта должна жить! Если потерял ее — значит, и не жил, а сидел в норе, как твои эти, которые в свои особняки заползли и закрылись... А знаешь — чего там делают? Ха-а, чего?! Водку пьют, анекдотом закусывают. Не люди — гуси. Они-то уж честные... Не приставай к ним, Мария. У них ведь тоже не сразу...

— О чем вы?

— Не дури — понимаешь. Должна же ты!.. А если растеряешь теперь, к старости не собрать... А придется собирать...

Мария смолчала. Опять стала кашлять. Обрадовалась кашлю, можно было не отвечать теперь. Под ноги падал теплый свет. На лавочках сидели пары, и, когда они проходили рядом, пары затихали, потом опять начинали целоваться — в тихую ночь все слышно. Собаки этих двоих уже узнали, не лаяли, только забегали вперед, смотрели в глаза и скулили.

— Ничего, еще заживем... Еще, заживем, Мария! И покажем! И память о себе оставим! Эх, Мария, спасибо тебе, спасибо... Я шла, все на тебя нападала, а сама, видно, на себя нападала. И докипело...

— Что докипело?

— А-а, да стыдно... Еще осудишь, вы ж крутые — молоденькие-то... Потом... Спасибо!

Они простились. Звезды падали чаще. Стало холодней, сильней заскрипела гармошка. В деревню тоже пришел туман. Лай собак стих, глотки у них осипли. Звезды над туманом сделались ярче и такие же синие, как там, за деревней. Где-то рядом фыркали кони, бились в стойлах, просясь на волю, на них кричал сторож.

Мария свернула в угловой дом в переулке, а Анна Ефимовна пошла скорым шагом в конец деревни, где стоял ее белый, уже постаревший домик, который построил сам Гриша. Ноги неслись быстро, запинаясь о сухую бровку дороги, но она ничего не замечала, не видела, точно неслась во сне, летела, ладонь к виску прижалась, и сердце жило в тугих ясных толчках, в висках звенело, и казалось, что она молода снова, полна желаний, предчувствий, — может, жизнь сотворит ей какое-то великое чудо, точно вернется оттуда Гриша, спадет с головы седина, усталость, сгорят бесследно заботы...

Утром в кабинет нового директора школы зашли две женщины. Он увидел их и стал что-то долго писать в большой книге. Лицо напряглось, от шеи поползли вверх пятна, ручка еще сильней заходила в книге. Он думал, зачем пришли эти двое. И если сейчас старая будет ругать его, за молодую заступаться, то он уже знает, что ответить. Может, просто не будет слушать, выйдет. Так даже достойней. Но они принесли заявления. Мария просила ее уволить, а Анна Ефимовна просила хоть какую-нибудь работу. Кокин потерялся и, чтоб не принимать ложного решения, сразу поехал в районо советоваться. Когда он заводил свой новенький зеленый мотоцикл, Мария сильно заплакала, стыдясь, кутаясь в платок до глаз. А Анна Ефимовна радовалась, рассказывала что-то громко, шутливо, и все смеялись и поздравляли ее почему-то с новосельем. А потом стали качать на руках. Бросали кверху осторожно, потихоньку, она крутилась на руках, ойкала. Подошли ребята и стали петь песни. И когда запели — «Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги...» — голос ее был самый звонкий. И не хотелось ей, чтоб песня кончалась.

Однажды зимой

Зима показала наконец-то характер: в рождество ударили морозы. По утрам над городом вставали туманы. Медленно оживали улицы. Редкие прохожие на ходу кутались в большие воротники и старались идти скорым шагом. Из дверей магазинов вылетали клубы морозного пара, а столбик термометра падал все ниже и ниже.

Однажды, в стылый январский вечер, я возвращался с работы. Настроение было плохое, да и томило какое-то смутное предчувствие. Некоторые люди все свои беды, несчастья чувствуют всегда наперед и уже заранее оплакивают себя, переживают. И нередко напрасно. Бывают и радостные предчувствия, в их причинах разобраться легче, но радости тоже приходят за ними не всегда. Я, наверное, отношусь к таким людям...

У самого дома меня что-то остановило, будто электрическим током стукнуло. Что это? Вскинул глаза и увидел освещенные окна своей квартиры. В большой комнате была распахнута форточка, и в нее выглядывала моя жена. Она что-то кричала мне, махала руками. Как она меня разглядела на тротуаре — одному богу известно. Не сразу понял ее.

— Остановись! Там в сугробе — котенок! — Она кричала так, будто гибли живые люди. Я зашел во двор и, действительно, у забора увидел котенка. Он был черненький, маленький и пищал изо всей мочи. Его писк напоминал плач ребенка, и внутри у меня все замерзло. Я не переношу детского плача.

Котенок барахтался в рыхлом снегу и тянул кверху мордочку. Я наклонился и взял его на руки. Он вцепился в рукав и задрожал всем тельцем. И эта дрожь и отчаянный писк его взвинтили меня, сразу заколотилось сердце и захотелось каких-то действий. Я прижал котенка к груди и одним махом вбежал в подъезд. Двери квартиры уже были открыты, на пороге стояли жена и моя дочка Катя. Глаза у Кати горели от нетерпения, а жена улыбалась. И той и другой хотелось побыстрее взять находку на руки, потому они вышли ко мне навстречу. Но я пронес котенка в коридор и очень бережно опустил на коврик. Малыш резво побежал от меня и сразу наткнулся на стену. Наверное, он растерялся от яркого света, потому и не заметил преграды. Теперь он прислонился к стене и словно бы обессилел. Только сейчас я хорошо рассмотрел его. Но от этого осмотра снова заныло сердце. Живот у него вздуло и повело куда-то в правую сторону. Одну лапку он все время держал на весу, точно в ней была заноза. Может, просто лапка была ушиблена или обморожена.

— Давайте его покормим! — сказала Катя. И жена сразу подала котенку кружок колбасы, налила в блюдечко молока. Колбасу он проглотил одним махом, а от молока отказался. Видно, никогда не пробовал этой пищи и потому не знал, что с ней делать. Так молоко и простояло.

— Какой он красивый! — воскликнула Катя.

— Может быть, — сказала жена уклончиво и сокрушенно вздохнула. А я снова начал разглядывать найденыша.

Он был черный, как смолка, и только на грудке растекалось белое, почти белоснежное пятнышко. А глаза все время менялись: то казались желтыми, то зелеными, то становились совсем неопределенного цвета. Так и у людей иногда бывает...