Верность

Не доходя до дверей, он столкнулся с санитарками. Они держали носилки, на которых неподвижно лежал человек.

И пока проносили раненых, стоял неестественно прямой, глядя куда-то вверх…

Потом оглянулся, приподнял плечи и быстро скрылся в дверях.

Надя отвернулась к стене и заплакала.

Она плакала долго и тихо и не старалась остановить слезы, облегчая ими сердце от обиды и жалости; жалко было прошлого, тех хороших минут, что отдавала она Виктору; жалко было чувства, которое несла ему. Пусть он не принимал, — конечно, не принимал! — из-за эгоизма и трусости, но какая все-таки она была слепая, мечтая о будущем с ним! Что бы стало с ней, если бы вовремя не рассмотрела своего избранника! Ведь скажи, потребуй он — и Надя отдала бы ему свое сердце!

Теперь все кончено, и у Нади нет даже охоты раздумывать о Викторе. В сущности, она всегда чувствовала неправду в его поступках и, настороженная, прятала самые хорошие порывы. Хорошо, что все так кончилось!

Слезы высохли, Надя перевернулась на спину, долго смотрела в потолок. Теперь она будет осторожнее в выборе «идеалов», — да нет, ей вообще теперь никто не нужен.

Едва Надя подумала так — мысль эта показалась ей жестокой. Слезы опять навернулись на глаза. А Семен? Как она с ним равнодушно простилась! Боже мой, он теперь думает, что она к нему плохо относится. А ведь это совсем неверно! Он не понимал, что она нарочно напускала на себя равнодушие. Из дрянной книжки, что ли, вычитала, или просто глупое сердце подсказало: если человек тебя любит, а ты не можешь ему ответить тем же, охлаждай его намеренной холодностью. Зачем подавать надежду? Чтобы человек напрасно мучился? А что Семен был к ней неравнодушен, это знала не только она, это всем подругам было известно. Разве Семен мог что-нибудь скрыть? А ей мучением было видеть его в институте. Как держать себя с ним, куда деваться от взгляда? Ну и напускала холод или чрезмерную занятость, вроде не видела ничего… Все, все она видела, смешной, не умеющий хитрить Семен!

И теперь…

Надя вдруг заволновалась, попыталась даже встать… Она подумала — нет, недодумала, а просто ей стало совершенно ясно: Семен для нее единственный, самый близкий человек! Она не могла и не старалась назвать свое чувство к нему, но это было очень хорошее, доброе и очень надежное чувство. Потому что всегда, было ли ей плохо или хорошо, она молчаливо считала, что и Семену должно быть плохо или хорошо; потому что никогда и ничего она не боялась в жизни, знала: Семен поможет, Семен придет… Потому что… Ах, не все ли равно почему!

Надя откинулась на подушку и чуть не заплакала опять, но уже не от огорчения и боли, а от счастливого раскаяния и радости.

Но она не могла уже плакать, точно на несколько лет стала старше, научилась владеть собою.

Она лежала с проясненным лицом и удивленными глазами, чувствуя, как возвращается к ней спокойствие и утраченная было надежда на дружбу.

Она сегодня же напишет письмо Семену! Пусть узнает, что Надя Степанова не такая, какой, наверное, казалась ему; что она постоянно чувствовала его рядом, и теперь только и будет думать, как бы встретиться поскорей и не разлучиться: быть хорошими-хорошими друзьями…

Батальон Хмурого, куда попали Аркадий, Федор и Борис Костенко, был сформирован из рабочих городских предприятий. Три месяца он проходил подготовку. В день отправки на фронт — это было в середине октября — Хмурый разрешил ребятам посетить город, проститься с институтом и товарищами.

Из товарищей в городе остались немногие — только те, которые работали на заводе. Все остальные разъехались, кто в институт — в Москву и Свердловск, кто в армию.

…Недолго проработал на заводе Виктор Соловьев. В день, когда ребята уезжали на фронт, и ему принесли повестку.

Мать, большая, широкая в кости, с густыми, но красивыми бровями, слепо толкалась по комнате, по соседям, всем говорила, что «Витеньку забирают»; крупное лицо ее отяжелело, жалко подобрело, и, растерянно укладывая белье, она плакала украдкой: Виктор не любил слез. Он сидел на кровати, опустив плечи, и думал о том, что, наверное, самое тяжелое — это расстаться с домом. Ему хотелось сказать какие-то ободряющие и веселые слова, чтобы мать взглянула так же весело, и тогда очень легко и просто было бы уйти.

Этих слов не было.

Прощай все: книги, мечты, Надя!

…В военкомате он увидел Аркадия Ремизова.

Тот сидел на лавке рядом с Женей. У ног их, на узле, примостились маленькая старушка и девочка лет семи. Старушка держала Аркадия за руку и гладила ее маленькой, худой ладонью.

Аркадий жевал что-то и говорил со старушкой — это была его мать, — близко наклонялся к ней и смеялся, оглядываясь на Женю.

«Что за привычка щурить глаза», — подумал Виктор, встретив суженный в усмешке взгляд Жени.

Аркадий, увидев Виктора, обрадовался, махнул рукой:

— Виктор! Приветствую! И ты? Это здорово! — и с удовольствием рассмеялся.

«Чего он так кричит?» — опять неприязненно подумал Виктор и сухо поклонился товарищу.

Старушка о чем-то спросила Аркадия. Он, наклонившись, ответил. А она как-то странно держала голову, словно прислушивалась. Виктор вспомнил, что мать Аркадия потеряла зрение после неудачной операции, и поежился.

Из военкомата их направили прямо на вокзал.

Шум, крики, беготня, суматоха прощания оглушили Виктора.

Мать вцепилась в его плечо и плакала. Виктор жалко оглядывался.

— Мама… — сердито говорил он. — Мама… — и чувствовал, что у самого трясутся губы.

И тут он увидел Аркадия с матерью. Они стояли в стороне, у стены. Молча, подняв голову, мать трогала пальцами суровое лицо Аркадия. Рядом стояли Женя и девочка. Аркадий наклонился, поцеловал старушку в голову, взял девочку за руку, подвел к матери и тоже поцеловал. Закинув рюкзак за спину, отступил шаг назад и что-то сказал Жене, подняв руку. Та кивнула, Аркадий обнял старушку и девочку за плечи, чуть встряхнул и, круто повернувшись, пошел в толпу. Сзади, держась за его рукав, шла Женя.

Аркадий на голову был выше толпы. Глаза его искали Виктора.

— Виктор! — крикнул он. — Значит, вместе? Ах, как я рад, знаешь! Чудесно! Я в третьем вагоне!

— Ну, мама, — сказал Виктор и легонько стал отнимать ее руки от плеч.

Она залилась еще громче.

Вдруг Виктор услышал, что его зовут.

— Соловьев! Соловьев! — кричал кто-то.

Виктор оглянулся. Сквозь толпу пробирался Петров, бригадир цеха, где работал Виктор.

— Фу, испугался! Думал, уехали, — радостно говорил Петров. — Начальник сказал: достать из-под земли! Записку прислал, держи!

Писал начальник цеха:

…Виктор запомнил поредевший вокзал, разочарованное лицо Аркадия в проплывающем проеме вагонной двери, и его слова, брошенные из вагона:

— Ну, прощай! Дуй тогда тут, свирепствуй!

И ободряюще улыбнулся.

Он еще что-то крикнул — уже не ему, а Жене, стоявшей у ларька, где когда-то продавали газированную воду. Крикнул сердитое, побагровев и погрозив пальцем. А потом вновь расцвел улыбкой; Женя быстро кивала и чертила пальцами в воздухе что-то понятное только им двоим.

Потом запомнилась Виктору площадка трамвая, ненужная суетня матери, внимательные взгляды людей.

Дома он бросил узелок на кровать и мрачно сказал:

— Отвоевался!

Мать ушла в другую комнату и там снова заплакала.

Виктор лег на кровать вниз лицом и затих. Он слышал, как мать говорила кому-то на кухне:

— Думаете, он сам хлопотал? Нет, Витенька не такой… — И тише: — Вы знаете, он очень огорчен… Все-таки комсомолец, все товарищи ушли…

Виктор сморщил лицо:

— Ах, пропади все пропадом!

Он убеждал себя в том, что он очень огорчен, и ему хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас был около него, разделил с ним это его огорчение. Он уже привык к тому, что на людях говорил и делал не то, что диктовалось непосредственным чувством.