Бурелом

— Прошляпил я, — вздохнул сокрушенно Коля. — Ведь сразу было видно, что ящик не по размеру тяжел. Только бы посмотреть. Может, золото он там прятал.

— Не горюй. Заставим отдать. Ты вот что. Оседлай коня, возьми винтовку. Поедем в Камаган к Февронии Бессоновой. Понял?

— Так точно, — сказал по-военному Николай и вышел из дома сельсовета.

Феврония встретила Прохора на крыльце своего дома.

— А-а, Афанасий Курочка, — заговорила она с натянутой улыбкой. — Заходи, заходи, косотурский хохол. Поставлю самоварчик, хоть и двоеданка, но чайком и водочкой не брезгую. Пожалуйте, — поклонилась она наигранно Прохору.

Феврония провела нежданного гостя в горницу. О цели его приезда она догадывалась. Собрала на стол, внесла самовар, поставила графин водки. Николай ел на кухне.

— Я приехал не один, прошу пригласить и моего друга к столу.

— Ничего, посидит на кухне, — наливая две рюмки, ответила хозяйка. — Итак, со свиданием, — чокаясь с Прохором, сказала она и, поглядев внимательно на гостя, спросила: — Поди, не забыл, встречу в Челябинске у гостиницы?

— Нет, — сдержанно,ответил Черепанов.

— Если бы я сказала Халчевскому, что эта курочка не из нашего двора, мог бы ты сегодня быть здесь?

— Возможно, не пришлось бы.

— Ну, а теперь давай по второй.

— Спасибо. Пить я больше не буду. — Прохор поднялся из-за стола. — Николай, возьми двух понятых и сейчас же с ними сюда. Феврония Лукьяновна, — обратился он к Бессоновой, — придется вам сдать комиссии золото. Оно нужно государству.

— Оно нужно и мне. Но я его истратила на выкуп из тюрьмы одного партизанского командира. Понятно? — Феврония в упор посмотрела на Прохора.

— Это ваше личное дело.

— Тебя не выдала — тоже личное дело? — И, не дожидаясь ответа, заговорила: — Лошадей, хлеб, землю — берите. Против этого никуда не денешься, но дайте мне бумажку, что с советской властью я в расчете, и быть мне свободной птицей, куда хочу, туда и лечу.

— Ладно, обсудим на Совете.

— И на том спасибо. — Феврония поднялась из-за стола и вплотную подошла к Прохору. — Вот что, — заговорила она раздельно, — нанимать человека, чтоб хлопнул тебя из-за угла, не буду. Но если я захочу, то так тряхну, что всем чертям будет тошно.

— Как это понять?

— А как угодно. Я тебе сказала все. — Феврония круто повернулась от Прохора и ушла в свою горенку.

«Ну и баба, — покачал головой Черепанов. — Пожалуй, с ней будет потруднее, чем с Лукьяном».

Вечером, закончив перепись, Прохор с Николаем собрались обратно в Косотурье. Феврония так и не вышла к ним. Акт о сохранности имущества подписал Изосим.

ГЛАВА 33

В конце августа 1919 года в тяжелых, боях за Тобол воинская часть Крапивницкого потеряла половину личного состава и была переброшена в Зимино для борьбы с партизанами Мамонтова. Там ее разгромили. Потеряв артиллерию, с жалкими остатками своего отряда Крапивницкий оказался в Бийске, где на одном из офицерских собраний в городском клубе встретился со старым знакомым — штабс-капитаном Юрием Токтамышевым. Сын богатого зайсана [16] Токтамышев учился сначала в миссионерской школе при Челушманском монастыре, затем в Бийской гимназии и по ходатайству власть имущих был зачислен в юнкерское училище. Там и подружился с Крапивницким. В германскую войну оба они были на фронте. Один в составе «дикой дивизии», другой — в чине хорунжего в частях Сибирского казачьего корпуса. Потерпев крушение своих планов, друзья сидели за бутылкой вина, вспоминая события последних лет.

— Что думаешь дальше делать? — поведав другу свои сомнения в успехе «святого дела» борьбы с большевиками, спросил Токтамышев.

Крапивницкий пожал плечами:

— Не знаю.

— Может, двинемся к старику Унгерну? Я слышал, что барон находится недалеко от Кяхты, — продолжал собеседник Крапивницкого, не забывая о стоявшей перед ним бутылке.

— Хорошо. Допустим, к Унгерну. А потом?

— В Китай. Кстати, у отца в Харбине есть большие друзья в торговых кругах и китайской администрации. Так что без дела не останемся. Что задумался? — спросил он, заметив, что Крапивницкий, опустив голову, слегка барабанил пальцами по столу.

— Александру Васильевичу [17], похоже, скоро каюк. Братья чехи предали нас, а на господа бога, сам знаешь, надежда плохая. — Не дожидаясь ответа, произнес с усмешкой Токтамышев.

— Но ведь есть еще начальство. Да и как оно посмотрит на наш переход к Унгерну?

Токтамышев не спеша допил вино и пригладил стриженные на английский манер усики.

— Дорогой мой, начальству теперь не до нас. У них в голове одно: как бы самим благополучно ретироваться за границу. Надо на вещи смотреть здраво. Ось у нашего шарабана лопнула, и никакой ее кузнец не сварит. Кончено! — Токтамышев стукнул широкой ладонью по столику и подвинулся ближе к Крапивницкому. — Одно время я думал отсидеться на каком-нибудь глухом стойбище в горах, хотя бы в Бешпельтире, где пасутся овцы моего отца. Но вся беда в том, что алтайцы знают меня по каракуруму [18], в особенности помнит беднота, — криво усмехнулся Токтамышев. — Ну, если тебе не хочется оставлять «мать родину», — с явной издевкой продолжал собеседник Крапивницкого, — я могу тебе помочь. Напишу отцу в Яконур, и он тебя спрячет так, что никакая красная ищейка не найдет. Если тебе понадобится мой харбинский адрес, обратись к моему отцу. Впрочем, лучше съездим к старику вместе. Это не так далеко от Бийска. Кстати, маленько потрясу родителя насчет золотишка. Оно мне будет нужно в Китае. Итак, решено? Завтра едем?

— А с документами?

— Я все сделаю, не беспокойся. Начальник Бийского гарнизона — мой друг. Попрошу командировку на твое и свое имя в Улалу. — И, видя недоумение Крапивницкого, объяснил: — Улала — уездный город, столица горного Алтая, Улу-улу — значит, великий из великих городов в представлении моих собратьев по крови, — вновь усмехнулся Токтамышев. — Между прочим, Улала одно время, была в центре внимания одной из особ царствующего дома, которая, желая разгрузиться от мирских грехов, построила на окраине Улалы женский монастырь и мирно скончалась там. Теперь от монастыря осталось одно лишь предание да несколько старых монашек, доживающих свой век. Однако я заболтался, — взглянув на часы, Токтамышев поднялся со стула. — Итак, завтра в полдень я подъезжаю к тебе в гостиницу, и двинемся в горы. С завтрашнего дня ты уже военный топограф, изучающий горы Алтая. Кажется, у тебя в училище с топографией было неплохо?

— Да, — грустно улыбнулся Крапивницкий и в раздумье покачал головой. — А славно пожили мы с тобой, Юрий, в старом Петербурге.

— Еще поживем, — ободряюще ответил Токтамышев.

— Нет... «Уже не зреть мне светлых дней весны обманчивой моей...» А провались все к чертям. Жаль, что бутылка пуста, — с грустью произнес Крапивницкий.

— Закажи еще. Тебе торопиться некуда, а у меня назначено деловое свидание. Итак, до завтра. — Токтамышев вышел.

Оставшись один, Крапивницкий попросил официанта принести еще бутылку и, опершись локтями о столик, задумался. Как все получилось нелепо. Он, когда-то блестящий офицер, вынужден воевать в Кулунде с мужиками и, битый ими, бежать в предгорья Алтая. А может быть, прав был отец, советуя перейти к красным? Нет, подчиняться какому-нибудь сиволапому командиру из унтеров, ему, окончившему с отличием юнкерское училище, да ведь это неслыханно! — пристукнул он кулаком и подвинул к себе вторую бутылку.

На следующий день, получив нужные документы, они выехали из Бийска в Улалу. Пара лошадей бежала бойко, Крапивницкий, перекидываясь редкими фразами со своим спутником, с интересом наблюдал природу Алтайского предгорья. Проехав неширокую Бию, они оказались в лесу. Сосны в нем были лохматы, низкорослы. Затем пошли поля, хлеб на которых был уже убран, и недалеко от дороги виднелись лишь зароды соломы: чем ближе они подъезжали к Улале, тем отчетливее менялся рельеф местности. Сначала стали попадаться невысокие холмы, но на горизонте уже отчетливо были видны лесистые горы. Начались подъемы и спуски. Лошади пошли тише. Пришлось сделать остановку в русском селе, покормить лошадей. Только на следующий день поздно вечером они добрались до Улалы, или, как она называлась официально, Ойрот-Тура. Огней на улицах не видно. Городок, лежавший между гор в глубокой котловине, спал.