«Карьера» Русанова. Суть дела

— Все грешны…

— Я вот что скажу, — вмешался молодой парень, бывший сменщик Геннадия. — Меня глубоко волнует… — Он встал и одернул пиджак. — Меня волнует не столько сама эта история, сколько ее моральная сторона… Вы понимаете? Факт отсутствия человечности…

— Чего отсутствия? — рассмеялся Герасим.

— Подлец этот Демин!

— Ну вот, теперь ясней.

— Ладно, чего там, — сказал Дронов. — Парень дело говорит… А Геннадий, хоть и с загибами, но честный. Я ручаюсь. Сподличать не может.

«Надо ближе к делу», — подумала Маша.

— Все это очень хорошо. А дальше? Будет суд, вы все встанете и скажете — он парень хороший, отпустите его. Так?

— Найдем, что сказать, — заверил Дронов.

— Неизвестно еще, кого судить будут.

— Не извольте беспокоиться, — сказал Герасим. — Шофер — мужик вдумчивый. За баранкой сидит день-деньской да размышляет. Только главное — это не допустить, чтобы суд состоялся. За отвагу судить нельзя.

— А если он все-таки гробанул Демина? — спросил кто-то.

— В жизни всякое бывает. Может и так быть, конечно. — Герасим помолчал. — Если гробанул, его судить будут. Но мы должны до суда выяснить, кто виноват, а суд пусть установит ему наказание. Не знаю, может я предлагаю это в нарушение судебных правил, но так вернее. Как вы думаете, Мария Ильинична?

«Это уже кое-что, — подумала Маша. — Это уже дельные слова. За ними я сюда и ехала».

— Надо устроить товарищеский суд, — сказала она.

— Над кем?

— Ну, не суд, а разбор, так сказать.

— Собрание?

— А почему бы и нет? — подхватил Герасим. — Открытое. Прямо на базе. Пусть соберутся шоферы, приедет следователь, автоинспекция. Они нам скажут, что и как. Мы им скажем. Очень может выйти полезная штука.

— Это дельно! — поддержал Дронов.

— Приезжайте завтра в ГАИ, — сказала Маша Герасиму. — Постараемся вместе протолкнуть эту идею.

В тот же день у Маши было еще две беседы.

Самохин сказал:

— Шоферское дело такое — знай себе не столько вперед смотри, сколько назад оборачивайся. Для напоминания. Впереди у тебя стекло, а позади у тебя решетка. Вот и поглядывай на нее, помни: что не так — и небо в клеточку. Между прочим, кое-кому нагорит, чтобы в людях разбирались. А то берут из-под забора, права ему в зубы — и поехали! Мы это дело пресечем.

Демин негодовал:

— Что же получается? Я, выходит, должен виновным себя признать? Чтобы дружкам-товарищам потрафить? Пристали — «неблагородно»! Чего тут неблагородного? Я своим карманом за чужого дядю расплачиваться не буду. Что он меня спас, спасибо ему, конечно. Хоть и тут ничего особенного: испугался, вот и спас. Не вытащи он меня, загремел бы лет на пятнадцать.

— А кто бы узнал? Вас же никто не видел.

— Мало ли что не видел. Инспекцию не проведешь.

— Значит, вас действительно никто не видел?

— Ну и что?

— А Самохин говорит, что шофер проезжал какой-то.

— Шофер? Значит, проезжал. Вы меня на слове не ловите, товарищ корреспондент. А Русанова я сперва сам хотел выгородить, да не получилось. Что же мне теперь, на попятную?

К вечеру у Маши голова шла кругом. Она вернулась домой, села за стол и сказала себе, что целый час Геннадий будет существовать для нее только как шофер Русанов.

Попробуем. Демин, когда приехал в ГАИ с Русановым, ничего не сказал, не обвинял Русанова. Лишь потом, выехав на место, инспектор установил, что виновен Русанов. Так. Значит, герой может быть трусом, может лезть в горящую машину и — предавать товарища, и наоборот — человек, обязанный жизнью товарищу… Готово, запуталась! Ясно что? Ясно, что если виноват Демин, значит, подлец только он, если Русанов — подлецы оба. Почему? Да все потому же — нельзя обвинять человека, который тебя спас. Но минутку! Ведь Демин хотел-таки выгородить Русанова? Что же получается? Получается замкнутый круг.

Наступило тридцать первое декабря. С утра она стала ждать вечера, потому что к вечеру должен вернуться Геннадий. Он вполне может проехать прямо домой и встречать Новый год с Княжанскими, но это и неважно. Главное — приедет. Из совхоза звонили, что вездеход вышел. Она думала о всяких других делах, но другие дела куда-то отодвинулись, а вечер был все ближе и ближе.

Перед самым концом рабочего дня к ней в редакцию пришел молодой парень, в котором она узнала Володю Шувалова с автобазы.

— Вы занимаетесь Русановым? — спросил он.

— Как это — занимаюсь?

— Ну так. У нас говорят, что приезжала корреспондент из газеты, будет защищать Русанова. Я как раз в рейсе был.

— В этом смысле я, — улыбнулась Маша.

— Тогда вот что… — Шувалов посмотрел на дверь и сказал: — Имею кое-что сообщить.

25

Часы стучали прямо возле уха.

Вот наказанье, подумал он, еще не проснувшись, и вдруг вспомнил, что она здесь, рядом, протянул руку и тихо-тихо, чтобы не разбудить, обнял ее. Спит… Устала, бедняжка, вчера ведь Новый год встречали. А сейчас на кухне треск стоит, посуду моют. Елкой пахнет…

Открыл глаза, поморщился. Лежит один, дурачина, подушку обнимает. Шпильки на кровати раскиданы. Непорядок! Он улыбнулся, вспомнив, как они вчера с доктором ворвались в поселок без четверти двенадцать, с лязгом и грохотом подкатили прямо под ее окна и сели за стол, едва успев раздеться. Маша вытащила его на кухню, закрыла дверь, уткнулась головой в грудь…

Этой ночью, когда она тихо, совсем тихо присела рядом и обняла его, зная, что он не спит, хоть он и лежал, закрыв глаза, когда она прильнула к нему с трогательной храбростью, он испугался, что ему снова, как раньше с другими, станет тоскливо-гадко от этой близости, оттого, что она лежит рядом и спит с блаженно-глупым лицом…

Он знал, что наступит утро, когда ты думаешь, что вот еще одна, все повторилось, та же кровать, те же ласки, слова…

Такое утро хуже похмелья.

А сегодня он всю ночь, даже во сне, ждал утра, ждал рассвета, чтобы она проснулась и открыла глаза. Он не боялся похмелья. И не боялся признаться себе, что будет снова ждать ее — вот здесь, рядом, на своем плече…

— Маша! — позвал он.

Там, на кухне, соседи. Черт с ними.

— Маша! Иди сюда. С Новым годом!.. Ой, не могу! Почему у тебя на переднике свиньи нарисованы?

— Это не свиньи, Гена. Это три поросенка. В детском саду такие вещи знают. Как ты себя чувствуешь?

— Как молодой бог. Даже чуточку лучше.

— Хочешь, я тебе испорчу настроение?

— Не испортишь.

— Испорчу. Ты знаешь, что тебя с работы выгнали?

— Конечно, знаю.

— Откуда?

— Я умный, догадался. Что еще делать с человеком, который, во-первых, под следствием, а во-вторых, прогулял целую неделю? Гнать в шею!

— Ты стал такой храбрый!

— Я стал храбрым, Машенька. Честное слово! Ты посмотри — солнышко светит, воробьи чирикают.

— На Колыме нет воробьев. И вообще, вставай. Чайник кипит.

— Подожди, сядь. Чем ты занималась без меня?

— Сдавала минимум на звание кандидата юридических наук.

— Нет, серьезно?

— Я серьезно, Гена. Что мне еще делать, если ты такой? Подставляю свои хрупкие плечи. Скоро у меня будут мешки под глазами и землистый цвет лица.

— Машенька, а тебе не кажется, что ты меня ущемляешь? Мою мужскую гордость? Я хочу защищаться сам! Твое место на кухне, у очага, за выкручиванием байкового одеяла. Почему ты меня не слушаешь?

— Потому что даже близнецы на базе думают о тебе больше, чем ты сам. Пришли ко мне, когда я там была, и говорят: «Это что же получается? Нам в Париж надо, французский у нас хромает, нам Рислинга бить надо, а мы еще не в форме, и вот такая чепуха: Русанова куда-то таскают…» Очень огорчены!

— Психи! — рассмеялся Геннадий. — Только знаешь что? Может, нервы дороже? Дело-то кислое, как ни поверни. Самохин такого случая не упустит. И пойдет… Пьяница, три раза права отбирали. А тут еще… документы у меня не очень.

— Да, все трудно.

— Может, черт с ним? Ну, выплачу я за машину. Не посадят же меня? Начну все сначала. Я теперь на ногах. А Демина где-нибудь втихаря удавлю. Не до смерти, а так, чтобы и у внуков синяки были.