Степан Кольчугин. Книга первая

О, как хотелось Алексею Давыдовичу обладать этой несгибаемой душевной силой, этой вечно толкающей на подвиг любовью.

Он вынул из чемодана тетрадь и принялся писать.

Наконец он поднялся из-за стола и, держа тетрадь у самых своих глаз, сказал:

— Послушайте, господа, и вы, Кольчугин, тоже.

И начал читать торжественным голосом, немного нараспев; иногда он не мог разобрать своего почерка и говорил:

— Минуточку, господа… Впрочем, неважно, я продолжаю…

И снова читал:

— «Драгоценные камни родятся в недрах земной коры…

Геология рассказывает о том, как глубоко под землей под действием жара расплавленной магмы, под давлением многих тысяч тонн песок, окрашенный окисями металлов, превращается в топазы, рубины, изумруды, а черный каменный уголь преобразуется в прозрачные алмазы.

Люди роют глубокие колодцы, бурят песчаник, взрывают магматические породы динамитом и из каменоломен и шахт извлекают драгоценные камни. Но есть драгоценности прекрасней брильянтов в коронах всех императоров земли.

Людские сердца, людские души, человеческая мысль. В темных недрах жизни, в болотах пошлости, в огне страданий родятся драгоценные камни человеческого сердца и ума.

В каждом камне собраны несравненные богатства: разум, прозрение, тончайшая усмешка, смелость, благородство, красота, жертва, любовь. В двух-трех словах можно открыть все, что украшает человека: величие ума, доброту сердца, силу веры. Это ли не драгоценности? Вот я вынимаю самый старый из моих камней; ему больше двух тысячелетий, но он не потускнел, все так же чудесно горит он, как и в день своего появления.

На скамье под зелеными ветвями дерева сидит старик. Тонкой тростью он чертит на песке геометрические фигуры; его глаза вглядываются в сложную комбинацию линий и плоскостей. Мысль его глубока и чиста, как голубое небо его родных. Сиракуз. Вот рождается простая теорема, старик охвачен волнением. Он не замечает, что небо со стороны моря закрыто дымом горящей смолы, он не слышит, как кричат умирающие воины, даже тяжелые шаги пьяного римлянина, вошедшего в дом, не отрывают его от размышлений. Воин заметил склонившегося над чертежами человека. Старик быстро поднял голову — чья-то нога ступила на чертеж.

Он увидел пьяное лицо, занесенный в воздухе меч. Что почувствовал он в этот миг? Испугался, начал умолять о пощаде? Нет, в последнюю минуту жизни он забыл о себе. Гневно и властно закричал Архимед: «Noli turbare circulos meos!» [4]

Вот он, второй камень! Шумит большая площадь. Костер высится среди нее. На костре стоит человек, у него лицо мертвеца, лишь глаза живут. Сейчас по знаку судьи палач зажжет тяжелые бревна, облитые маслом.

Велико обаяние стоящего на костре еретика. Его доброта и ум завоевали сердца самых злых его врагов. Сам Палеч, председатель совета, назначенного папой для суда над ним, пришел ночью в тюрьму и плакал, умоляя еретика отречься от ложного учения и спасти себе этим жизнь.

Как велико было искушение! И в последнюю минуту совет хотел спасти его. «Отрекись, — сказали ему, — и ты получишь свободу!» И спокойным голосом учителя, говорящего с неразумными учениками, Гус произнес: «От каких заблуждений мне отречься, когда я никаких не признаю за собой?»

Пятьсот лет тому назад, в жаркий летний день, сгорел на костре еретик Ян Гус. Через пятьсот лет я слышу его голос.

А вот третий камень! В полутемной зале судилища на коленях стоит шестидесятилетний старик. Положив правую руку на Евангелие, он читает отречение.

Велика сила церкви, силен папа, наместник бога. Все подчиняется ему. И седой старик, стоя на коленях, отказывается от того, что он видел, он отказывается от того, к чему пришел за годы мучительного размышления. Он, Галилей, проникший в тайны неба, должен сказать, что учение Коперника ложно. И он говорит это, и священники покачивают головой: «Так, так, так…»

Вдруг Галилей поднялся с земли, он выпрямился во весь рост, его белая борода упрямо и зло дрожит. Он закричал: «Et per si muove!»

Пусть инквизиция сожжет все человечество на костре, пусть дым от этого костра поднимается к самым звездам — ничто не в силах остановить землю, она вертится!

Судьи тревожно оглянулись, они почувствовали в старике силу, великую силу торжествующего разума, нашедшего истину. Старик через год ослеп и умер в темнице. А через триста лет его голос победно звучит в моих ушах: «А все-таки она вертится!»

Алексей Давыдович, окончив чтение, почувствовал усталость. Ему захотелось спать. Было душно. Он попробовал открыть окно, но ветер с завода сразу наполнил комнату запахом сернистого газа, и он захлопнул створки окна. «Хозяева слушали мою наивную декламацию, — тревожно подумал о, — и решили, что я сумасшедший или пьяный».

Он принялся стелить постель. Безотчетная тревога все сильнее охватывала его. Ему казалось, что он совершил преступление, что квартирохозяин уже сообщил в полицию, ночью его вызовут к директору. «Зачем я связал себя с этим парнем? Теперь- уже отказать ему нельзя, — подумал он. — Ах, какой я пигмей». Он понимал, что становился смешным в своих собственных глазах. «Кто я? — подумал он. — У меня два строя мыслей: возвышенный и житейский. Я всегда ниже возвышенного строя и выше житейского. Сейчас я ведь лучше своих мыслей». Ложась, он хотел вспомнить почти забытые им стихи:

— «Где лежит моя бедная мать…» — медленно вслух повторил он. — Я исчерпал свою нервную энергию, надо скорей уснуть. К утру запасы ее восстановятся, тогда посмотрим.

В самом деле, утром он заглянул в тетрадь, и написанное ночью не показалось ему смешным. Он снова почувствовал мужество и твердо решил продолжать занятия с Кольчугиным.

Новый мир, мир разума и знания, открылся Степану, Каждый день занятий приносил ему радость и удовлетворение. Умственное напряжение больше не вызывало в нем чувства, похожего на похмелье. Он мог долго читать и заниматься, голова оставалась ясной. Трудней было справиться с усталостью тела.

В августовские жаркие дни особенно трудно приходилось рабочим горячих цехов. К концу бесконечного дня работы голова начинала кружиться, дыхание делалось прерывистым и частым. В эти дни доменщики не пили водки, мысль о ней стала противна; теплое вино травило ум, морило тело, вызывало тошноту и тоску, не давало ни веселья, ни удали.

После работы Степан пошел купаться в ставке — это был широкий, но мелкий пруд с илистым дном. Тела купающихся казались особенно белыми в коричневой воде, только катали, которые работали голыми до пояса, выделялись темным цветом плеч и груди.

Рядом со Степаном купался Емельян. Он брезгливо поднимал голову и говорил:

— Я своих свиней сюда опасаюсь пускать — подохнуть могут, а сам вот купаюсь. Не хочешь, а лезешь.

— Вот человек все терпит. Отчего это так? — удивлялся Лобанов.

А Затейщиков, которому давно простили мошенничество (через три дня после нечестной игры он одолжил три рубля у Мишки Пахаря, так как остался совсем без денег), сладко мечтал вслух:

— А мне нравится — тепло, мягко, как на перине.

Очкасов, недовольный, сердитый, словно его против воли загнали в воду, проговорил:

— У нас в деревне вода чистая, как слеза, на бережке трава. Вот где купаться.

Но все купались долго и вышли из воды, лишь когда солнце коснулось горизонта и черная вода в косых лучах заблестела, как уголь.

Каждый раз, кончая упряжку, Степан думал, что не в силах будет заниматься. Вздыхая, шел он мимо ставка. Но стоило ему зайти в комнату Алексея Давидовича, как сразу же легкий холодок волнения проходил в его груди и он переставал чувствовать усталость. Дома до глубокой ночи он читал, и даже мать, ревниво и жадно относившаяся к его занятиям, говорила: