Степан Кольчугин. Книга первая

Звонков взял его за руку, и они медленно сошли с наезженной дороги, осторожно ступая по темной земле, приблизились к надшахтному зданию. Электрический фонарь, раскачиваемый сильным степным ветром, освещал вытоптанный двор, высокую красную стену, запертые железные двери, ведущие в клети. И Звонков, остановившись под фонарем, прочел Степану письмо, которое написал Ткаченко-Петренко ночью 8 сентября 1909 года в 4-м полицейском участке города Екатеринослава.

«Здравствуй и прощай, дорогой брат Алеша и все остальные братья — рабочие и друзья!

Шлю вам свой искренний и последний поцелуй. Я пишу сейчас возле эшафота, и через минуту меня подвесят за дорогое для нас дело. Я рад, что я не дождал противных для меня слов от врага… и иду на эшафот гордой поступью, бодро и смело смотрю прямо в глаза своей смерти, и смерть меня страшить не может, потому что я, как революционер, знал, что меня за отстаивание наших классовых интересов по головке не погладят; и я умел вести борьбу и, как видите, умею и умирать за наше общее дело так, как подобает честному человеку. Поцелуй за меня крепко моих родителей, и прошу вас — любите их так, как я любил своих братьев рабочих и свою идею, за которую все отдал, что мог. Я по убеждению социал-демократ и ничуть не отступил от своего убеждения — ни на один шаг, до самой кончины своей жизни. Нас сейчас возле эшафота восемь человек по одному делу — бодро все держатся. Постарайся от родителей скрыть, что я казней, ибо это известие после такой долгой разлуки с ними их совсем убьет.

Дорогой. Алеша! Ты также не беспокойся и не волнуйся; представь себе, что ничего особого не случилось со мной, ибо это только может расшатать твои последние силы. Ведь все равно когда-либо помирать надо. Сегодня 8 сентября в 8 часов вечера зашла к нам в камеру куча надзирателей; схватили меня за руки, заковали руки, потом повыводили остальных, забрали под руки и повели, прямо в ночном белье, босых, под ворота, где человек пятьдесят стояло стражи с обнаженными шашками, забрали и повели в 4-й участок, где приготовлена была петля, и так это смешно, как эта стража с каким-то удручающим ужасом смотрит на нас, как на каких-либо зверей; им, наверно, кажется, что мы какие-то звери, но мы честнее их. Ну, неважно, напиши куму самый горячий привет, поцелуй его и Федорова крепко за меня. Живите дружно и не поминайте меня лихом, ибо я никому вреда не сделал. Ну, прощайте, уже двенадцать часов ночи, и я подхожу к петле, на которой одарю вас последней своей улыбкой. Прощайте, Алеша, Митя, Анатолий и все добрые друзья — всех вас крепко обнимаю, жму и горячо целую последним своим поцелуем. Писал бы больше, да слишком трудно, так как окованы руки обе вместе, а также времени нет — подгоняют… Конечно, прежде чем ты получишь это последнее письмо, я уже буду в сырой земле, но ты не тужи, не забудь Ианне Ильиченко передать привет. Прощайте все, и все дорогие и знающие меня…»

Степан стоял, опустив голову. С шумом скатился сот-валов камень, точно кто-то невидимый спускался по черному склону. Степан поглядел — вершины горы не было видно, она слилась с темным небом, на ней не горел фонарик; шахта была мертва. А может быть, слезы мешали ему глядеть… Он не утирал их, и они текли по щекам…

Эта ночь много сделала в решении его судьбы