Мосты

Изменившееся отношение стариков к отцу я заметил еще года три назад, когда бабушка болела, а мы отвозили пшеницу на мельницу. Не знал тогда дед, как нам угодить. Верно сказано: друг узнается в беде. Ничто не сближает людей так прочно, как беда. И теперь не осталось в душе стариков ни холода, ни отчуждения…

Так оно и бывает. Жизнь складывается по-разному. Дает трещину — потом долго не склеивается.

Бабушка таяла на глазах. Ссохлась, стала маленькой-маленькой, серой, как тронутая головней пшеница. Тетушка Анисья, которая была старше мамы, заголосила:

— Матушка! На кого же ты нас оставляешь? Матушка?! Когда мы еще увидимся?.. А ежели встретишь там Андрея, передай ему, как надрывается мое сердце… На кого он оставил меня одну-одинешеньку на белом свете!

— Цыц, Анисья! — не выдержал дед.

Бабушка с хитрецой посмотрела на шикающего старика, словно хотела улыбнуться. Но вдруг начала икать, взор затуманился. Стала кого-то искать, вертела головой во все стороны. Выронила свечу из рук. И вдруг вытянулась во всю длину больничной койки. Глаза стали испуганно-холодными, пустыми.

— Легко скончалась… святая смерть, — сказала мать и закрыла ей глаза.

— Спи с миром, Домника! — Дед припал к старухиным рукам. Плечи задрожали. Он плакал чистыми, умиротворенными слезами.

…Похолодало. Землю сковал мороз. Сеялся редкий снежок. Ветер гнал поземку по застывшей проселочной дороге. Заметал колдобины и комья.

Лютый месяц — февраль вступил в свои права. Могильщики с трудом взламывали кирками верхний слой земли. А иногда брали в руки топор. И каждую минуту бегали к нам в дом погреться. Брали по кружке горячего вина, садились на лавку, толкали друг друга плечом, болтали, не смущаясь покойницы.

— Окаменела земля. Не хочет принять старуху. Великая, видно, была грешница.

— Занималась заговорами… На базары любила ходить.

— Да будет ей земля пухом. Все там будем…

Дедушка не находил себе места, переставлял вещи, заглядывал в кастрюли, швырял в суп горсть соли. Тяжело вздыхал. Скрипел зубами. Не спалось… Входил в каса маре. Стоял у гроба, бормотал что-то.

Да, одной доброй душой меньше стало в Кукоаре. Осиротел наш двор…

У мамы иной характер. Она не умела целый день говорить с цыплятами. Прогонять коршуна, норовившего сцапать желтый комок. Проклинать петуха. И хорька, что прячется в дровах, за колодой. Бабушка умела…

Но жизнь шла своим чередом, со своим пределом, а за ней безносая со своей неумолимой косой.

Бабушка лежала на столе, а в учительской только и было разговору что про помолвку.

Нина Андреевна отложила классный журнал и взялась за Прокопия Ивановича:

— Можно вас поздравить?

— Боже мой, как люди узнают?..

— Все в порядке?

Нина Андреевна выпытывала подробности. На первой перемене толковали о традиционном блюде с пшеницей. О колечках. В глазах учительницы прыгали солнечные зайчики. Но Прокопий Иванович ничего не замечал. Он с гордостью рассказывал, как сразу нашел колечко невесты на дне блюда с пшеницей.

— А что, если какой-нибудь ученик спросит, почему вы носите кольцо?

— Другие носят для украшения… а я ведь женюсь. Детям надо говорить правду, Нина Андреевна, только правду.

— Кстати… — Математик поднял линейку. — А если кто-нибудь спросит, зачем вы женитесь?

— Перестань, Яцку.

— Нет, не увиливай, детям надо говорить только правду.

— Любишь ты заковыристые вопросы, Яцку.

Забавная штука — слушать, как серьезные люди говорят о пустяках. Сразу можно представить, какие они были в детстве.

5

Смерть бабушки выбила меня из колеи. Я даже не смекнул, чего ради коварная Нина Андреевна теребила наставника первоклассников. Прокопий Иванович стоял с таким лицом, словно был в чем-то виноват; математик линейкой почесывал висок и двусмысленно поглядывал на меня: ему не верилось, что я не притворяюсь.

Нина Андреевна вписала в классный журнал оценки из тетрадок, напевая песенку. Вид у нее был весьма беззаботный, но ясно, любопытство распирало ее: так и ловила на лету каждое слово. Только госпожа Хандрабур смотрела на меня сочувственно. Она была мне очень признательна за то, что принял ее на работу. Из любви к супругу вернулась она с запрутской стороны. Сельсовет вернул ей дом. Ее восстановили на учительской работе, зачли стаж. Понемногу жизнь налаживалась на новом месте. Приходят письма от мужа: он в лагере военнопленных в Крыму. Пишет, что скоро отпустят.

В ее присутствии я чувствовал себя неловко. Она была моей наставницей, а теперь мы поменялись ролями. Благодаря тем знаниям, которые худо-бедно, но я получил от нее, меня сделали директором! Но сильней этого меня смущало другое обстоятельство. В памяти всплывал альбом со слащавыми стишками и посланиями. Не хватало еще, чтобы Прокопий Иванович принес эту тетрадь в учительскую… Я бы со стыда провалился сквозь землю…

Нелегко приходится мне теперь! Раньше, когда Митря был дома, я, как что, бегу к нему. Теперь приходится обращаться к баде Василе, просить, чтобы позвал Вику…

Вероятно, любовь нетерпеливей всего на свете. Забываю все, бегу к баде Василе. Своей единственной рукой он мелет пшеницу на ручной мельнице. Со времени эвакуации в селах стало полным-полно этих машинок. Как говорил дедушка, теперь мы богачи — своя мельница в сенях. В годину бед и войн в каждом доме ручная мельница. Бадя Василе выслушивает меня. Кашляет в кулак. Идет и приносит с печи лукошко просушенных зерен, сплевывает на ладонь:

— Зачем ее звать? Она же выходит замуж… И пусть! Свет на ней клином не сошелся, товарищ директор.

— Вот как… Замуж?..

— А мы с Аникой разговаривали… Гордый, говорю, парень у дяди Костаке. Даже замечать не хочет. Молодец, так и держись. Сама потом будет локти кусать. Ничего, женщинам все это легче — поплачут и успокоятся. А у мужчин боль запекается в сердце…

— Эй, Василе, опять ты заболтался? Мамалыжка выкипает, а ты еще не намолол кукурузной муки.

Аника помоложе бади Василе, но двое детишек, сидящих у казанка, а также вздувшийся живот дают ей право покрикивать на муженька.

— Бабы такой народ, товарищ директор… Но и без них невозможно… Вот на фронте будто чего-то недоставало…

— Хватит точить лясы, Василе!

— Вот этого как раз недоставало… Как ни силен мужик в мирских делах, надо ему, чтобы в доме мурлыкала баба.

— Чтоб тебе было пусто, Василе!

Прибежала Аника, схватила рукоятку мельницы. Но бадя Василе слегка коснулся ее большого живота:

— Ступай отсюда, жена! Побереги моего солдата. Я его с немецкой границы, может, привез! — И он принялся молоть. — Когда жена не набрасывается на мужа… это не баба! Любовница или содержанка. Не хозяйка в доме!

Возвращался от бади Василе с единственной мыслью — отомстить! Чтобы целый век меня помнила. Подумаешь, за богатством погналась…

Брошу учительствовать, стану деньги копить. Чтоб шея у нее искривилась, как посмотрит, какой я дом построил. Чтоб слезами платок вымочила, как увидит моих вороных.

Назло ей никогда не женюсь. Пусть видит, как страдаю. Пусть и сама оттого страдает.

Для осуществления этих моих планов требовался сущий пустяк: действовать. А со мной могло случиться, что взберусь на сеновал и там втихомолку все перестрадаю. Могу и попроситься на работу в другое село. Но это было бы отступничеством. Позорным бегством, дезертирством с линии огня.

Большая боль рождает и большую решимость. Я тогда жил, как в горячке. Подушка под головой пылала с четырех углов. Целыми ночами ворочался и стонал. Растирал Вику в порошок. И она каялась. И я ее прощал. Перед рассветом мы вдвоем перебирались в другое село. Я помогал ей поступить в педучилище. Потом ненадолго засыпал с мыслью, что утром же надо ее позвать и сказать: «Пока не поздно, бросай все к лешему!»

Но когда я просыпался, во мне просыпались гордость и упрямство. Еще чего — выклянчивать любовь! И жажда мести снова охватывала меня. Будь что будет. Не мешкая, я отнес заявление в районо — попросил освободить меня от работы! Безо всяких объяснений. Домой вернулся, слегка успокоенный. Сказал родителям: